Маме не нравилось в Гале всё. Сама она была дочерью профессора, когда-то подавала большие надежды в области античной философии и, по её собственным словам, впрочем, ничем не подкрепленным, имела в роду потомственных дворян, даже звали ее соответствующе – Елизавета. Своим происхождением мама особенно гордилась, поэтому и злилась так на Галю, в которой даже намека не было ни на что дворянское.
Так уж вышло, что отец Гали тоже был потомственным, только крестьянином, который скрыл свое происхождение и обманул бедную Лизу. Совсем не так обманул, как в известном произведении, хотя, можно сказать, что и так.
Дело в том, что у него с детства была способность к языкам, и он неплохо говорил по-английски и по-испански – учительница хорошая в школе была. Учился в Педагогическом. А Лизе соврал, что его родители – послы, и что сам он будет посол. Он долго смотрел на нее издалека, и знакомые сказали, что к этой девушке на кривой козе не подъедешь, вот и придумал легенду. И та клюнула. А когда стал расти живот, и речь зашла о свадьбе, выяснилось, что родители его если и вели дипломатические переговоры, то только с коровами в колхозе. Конечно, семья Лизы была в шоке, сама Лиза была в шоке, но ребенок – свершившийся факт, так что делать нечего, пришлось подпортить свою дворянскую кровь.
Нет, нельзя сказать, что отца мама не любила. Любила, хотя при каждом удобном случае подчеркивала, что он деревенщина. И Галя, которую отец сам назвал в честь бабушки, хотя Лиза отправила его в ЗАГС с наказом записать девочку Ольгой, тоже стала деревенщиной.
— Ну что ты чавкаешь? Ешь нормально, и рот закрой!
В пять лет Лизе сложно было понять, как можно одновременно есть и закрыть рот.
— Ну что ты скрючилась вся? Хочешь, чтобы горб вырос? Спину держи прямо! И локти убери со стола.
Когда Галя пыталась сама выбрать себе одежду, она неизменно была пошлой и деревенской.
— Галина, ну что это за цветы? Возьми однотонное платье, не позорь меня. У тебя вкуса совсем нет? Я бьюсь-бьюсь, а ты как была деревенщиной, так и осталась!
Мама могла сказать такое дома, мама могла сказать такое в магазине, мама могла сказать такое в школе, при Галиных подругах.
Папа всю жизнь пытался дотянуться до своей любимой Лизы: преподавал английский и испанский в вузе, получил кандидатскую степень, а когда стало туго с деньгами, организовал частную школу, правда, прогорел и, не вынес этого, умер от инфаркта. До самого последнего дня он работал и из кожи вон лез, чтобы сделать свою Лизу счастливой, но это было очень сложно.
Галя тоже не смогла сделать маму счастливой. Когда та водила ее на балет, Галя просилась в хор народной песни, в элитной школе, куда мама устроила ее по знакомству, Галя училась хуже всех, а самых лучших женихов проморгала, выскочив замуж за деревенского Витю.
Папа ее защищал, но и он боялся перечить Лизе. Если она кого и слушала, так это Петра, своего первенца, который, в отличие от Гали, был просто идеальным сыном: учился блестяще, спину держал прямо, женился на приличной девушке из хорошей семьи, но главное – служил в посольстве. Нет, ему тоже, конечно, доставалось, но Петя маминых замечаний словно и не слышал. Дома его редко видели, а Галя так и вообще побаивалась – разница у них была почти двадцать лет, мать отказывалась рожать ещё детей, и Галю не хотела, родила только потому, что поздно узнала о беременности, никто не взял на себя грех. Так что Галя сразу была нежеланным ребенком, еще более нежеланным, чем брат, который хоть и подпортил маме родословную, был идеальным младенцем, а Галя орала так, что соседи с пятого этажа приходили.
Пока отец был жив, Галя кое-как держалась. Мама хоть и наседала, но не в полной мере – половину оставшихся сил тратила на мужа, воспитанием которого не прекращала заниматься. А вот когда он умер… Тут Галя стала главной мишенью, потому что Петр, во-первых, был идеальным сыном, а, во-вторых, все время в разъездах, а там часовые пояса и все прочее, звонил он редко. А Галя бы и перестала общаться с матерью, ей так психолог посоветовал, но Витя сказал:
— Ну ты чего, Галчонок, это же мама твоя!
Зятя мать поливала такими словесными помоями, что даже Гале такие не снились, но с него все как с гуся вода – в ответ он смеялся и говорил, что ему досталась классическая тёща, а это значит, что он – счастливчик. И мать этим пользовалась – если Галя трубку не брала, то она сразу Вите звонила. И Галя ехала к ней, как на каторгу – стирала и без того чистые шторы, мыла окна, крутила фарш на котлеты, параллельно выслушивая замечания по поводу своего платья, прически и прочих недостатков.
Все начало меняться так незаметно, что Галя потом и не смогла вспомнить, когда это случилось в первый раз.
Сначала мама стала забывать обо всем. Что батареи мыли на прошлой неделе, а шторы вообще повесили вчера. Галя думала, что мама это специально, что она так издевается. Но потом мама принялась спрашивать, где отец и когда уже придет с работы, и тогда Гале стало страшно. Она позвонила Пете.
— Не нагнетай, – успокоил он. – Ты чего хочешь – ей восемьдесят три, не девочка уже. Ну, забыла чего, с кем не бывает.
Петя не хотел заниматься их делами, у него давно была своя жизнь. Так что теперь это была Галина проблема.
Она приспособилась. Утром перед работой забегала к маме. Выключала кран в ванной, выбрасывала протухшие котлеты, оставленные в тепле. Вечером опять забегала, и мама встречала ее так, словно не видела целую неделю. Так прошел один месяц, другой, третий… Иногда маме становилось лучше, иногда хуже. Когда та забыла выключить на ночь плиту, и Галя нашла обугленное полотенце, которое не загорелось только потому, что было мокрое, она испугалась. И повела маму к врачу.
Врач ничем ее не утешил. Сказал, что маме нужен постоянный уход. Намекнул на специальные заведения. Закрывать на это глаза стало невозможно, и Галя позвонила брату, который застрял на год где-то в Африке.
— Петя, маме надо нанять сиделку. Я водила ее к врачу, это неизлечимо. Вчера она забыла выключить плиту, и это хорошо, что просто конфорки перегорели.
Брат, который никогда не страдал от маминых замечаний, потому что все пропускал мимо ушей, сказал:
— Так давай купим ей новую.
— Кого?
— Плиту.
— Петя! Она насыпала в суп сахар, а манник испекла с солью. Она отравится когда-нибудь, ты это понимаешь? Или устроит пожар. Или потеряется. Давай наймем ей сиделку, я устала бегать туда-сюда, у меня ведь тоже работа. И семья.
Деньги считать Петя умел. Поэтому предложил:
— А нельзя положить ее в больницу?
Вечером Галя рассказала все мужу. Она не знала, почему так долго ничего ему не говорила. Наверное, потому, что предчувствовала, что он скажет.
Муж молчал, тёр пальцем пятно на столе, которое, конечно, не ототрется – это Алиса поставила, зеленку два года назад пролила.
— Галка… Я что думаю… Может, заберем ее к себе? Больница – это как-то не по-людски. Если что, я буду помогать.
Она знала, что он так скажет. И гордилась им. Так и хотелось сказать маме: «Вот, смотри, твой высокоинтеллектуальный сын предложил тебя в психушке запереть, а мой деревенский недотепа готов нянчиться с тобой, как с маленькой».
Только вот говорить было некому. Мамы уже нет, а Галя даже не заметила, когда она исчезла, когда улетела в небо белой бабочкой, оставив назло Гале эту беспомощную земную оболочку.
— Давай, – согласилась Галя и погладила его по руке.
Галя думала, что мама будет сопротивляться, но она послушно позволила одеть ее, собрать вещи, только беспокойно озиралась по сторонам, спрашивала:
— А где Алушка?
Алушка – это собака, мама рассказывала о ней. Умерла, когда маме было двенадцать. Значит, вот какой она себя видит, теперь они с Алисой сверстницы.
Галя старалась отогнать от себя мстительные порывы, но они накатывали на неё, как высокий прилив. Когда мама склонялась над тарелкой слишком низко, Галя кричала:
— Спину выпрями! Ну чего ты скрючилась, горб вырастет!
Когда мама не могла набрать вилкой рис, Галя говорила:
— Растяпа, деревенщина!
При муже она такого не делала, знала, что он отругает её. Да и сама понимала, как это глупо и по-детски, но поделать с собой ничего не могла. Она повторяла все те колкие, обидные слова, которые все эти годы слышала от матери. Но легче ей не становилось. Точнее, становилось на миг – злорадный проблеск превосходства, а потом ощущение, что в грязи испачкалась. Или в чём похуже. И Галя шла в ванную, погружалась в теплую воду и тёрла себя мочалкой до тех пор, пока кожа не становилась алой как помидор. Но это не помогало. Поэтому она все реже и реже подходила к матери, передавала указания через дочь Алису.
Однажды она вернулась из магазина, уставшая и злая, и услышала ласковый голос дочери.
— Ну ты чего, бабуля, ничего страшного. Мы сейчас тебя помоем, а одежду постираем, никто и не узнает ничего. Ну чего ты плачешь, не надо плакать! Когда я была маленькая, у меня тоже случались такие конфузы, но мама не ругалась. Мама, вообще, добрая, правда?
Пальцы вцепились в пакет так, словно тысячи ветров пытались вырвать его и унести вместе с пельменями и двумя пакетами молока. Галя прислонилась к дверному косяку, прикрыла глаза. Что-то лопнуло в груди, потекло теплым. Она даже проверила, не бежит ли кровь, ощупала себя. Ничего. Опустила пакет, зашла в ванную комнату прямо в сапогах. Мама, скрючившись, сидела в ванной, Алиса поливала ее теплой водой из душа. Галя поцеловала дочь в макушку и сказала:
— Иди, я сама.
Она взяла мочалку, выдавила на нее душистого геля, вспенила. Потом бережно провела по маминой спине, тихонько приговаривая:
— Вот так, смотри, какая хорошая пена, ты же любишь такую…
Ей больше не хотелось ругаться. И не хотелось мстить.
Вечером она нашла в интернете телефон и позвонила, чтобы записаться в клуб народной песни. Заказала себе платье в цветочек, покрасила ногти красным лаком, который купила пять лет назад, но так и не решилась воспользоваться. Потом, когда она приведет на отчетный концерт маму, та будет улыбаться и скажет, что это были самые красивые песни, которые она когда-либо слышала…
Другие мои рассказы:
Вещий сон
Сиротка
Шантажистка