«Я не знаю, почему это так ее задело» — удивленно спросила она, осознавая, что их жизнь на грани разрушения из-за тайны, которую она носит так долго

Мы познакомились случайно, вроде бы на каком-то дне рождения – я пришла туда со своей подругой, а он, кажется, просто зашел попросить то ли масла, то ли соли – картошку собрался жарить. Дело было в аспирантском общежитии. И как-то так получилось, что я пошла помогать ему жарить эту картошку, да там и осталась… Мы смотрели какой-то корейский фильм, болтали обо всем на свете и ели ту самую картошку. Это был счастливейший день в моей жизни.​

​Потом все быстро закружилось в такой обычный, но, безусловно, прекрасный конфетно-букетный период – он встречал меня после работы, кутал в свой длинный вязаный шарф, защищая от промозглого осеннего ветра, читал мне стихи Игоря Северянина и кормил половинкой подтаявшего твикса из внутреннего кармана. Покупали одну на двоих шаурму в киоске возле общежития или шли жарить картошку, в лучшие дни с колбасой, а иногда и просто с луком. Я была старше на пять лет, но мы совсем не замечали этой разницы.​

​Когда он позвал меня жить вместе, я согласилась, но поставила ультиматум – мы переезжаем ко мне, в мою крошечную квартирку-студию, которую мне купили родители. Я отговаривалась папоротниками, которые ни за что не выживут в его темной комнате, и работой, которая находилась в пяти минутах ходьбы от квартиры. У него все равно свободный график и неважно, когда ездить, можно вполне проскакивать часы пик.​

​Про папоротник и работу я не обманывала, но на самом деле у меня была и другая причина, более важная, из-за которой я никак не могла покинуть эту квартиру. Нет, теоретически, конечно, могла, но я боялась, что стоит мне переехать и нарушится этот уже сложившийся распорядок, и все неизменно всплывет наружу.​

​Он согласился, хотя сначала немного поторговался, не хотел ни покидать насиженного места, ни выглядеть более слабым и зависимым в нашей паре – ему важно было быть «настоящим мужчиной», что включало в себя и обеспечение жильем и пропитанием своей любимой женщины. К слову, я постаралась сделать все, чтобы он чувствовал себя хозяином – деньги лежали в общей банке на кухне, его гитара заняла главное место на стене, отправив в пыльное небытие за шкафом мою картину в стиле импрессионизма – на третьем курсе у меня был краткосрочный роман с художником, и потом я еще целый год по инерции ходила на курсы масляной живописи.​

​В тот вечер он приехал домой раньше, и когда я пришла, он уже отварил пельмени и смотрел какую-то передачу. Мою тарелку он предусмотрительно прикрыл крышкой и оставил на плите, чтобы не остывала. Но пельмени были дешевые и все равно слиплись. Я достала из холодильника кетчуп, щедро полила им серую массу и принялась есть.​

​— Да, кстати, тут пришло какое-то странное письмо. Адрес вроде твой, а имя на конверте – чужое.​

​Он жестом указал на холодильник, где я сразу же увидела знакомый конверт.​

​— Ага, — кивнула я. – Спасибо.​

​Я не стала ничего ему объяснять, но почувствовала, что скоро настанет этот момент, когда мне придется поведать эту историю. Меня переполняли смешанные чувства, как всегда, когда я думала об этом. До сих пор ни одной живой душе я не рассказывала ее.​

​После ужина я взяла конверт с холодильника, села в кресло и осторожно его раскрыла.​

​— Эй, ты что делаешь? – изумился он. – Это же не тебе, разве можно читать чужие письма? Не ожидал от тебя такого…​

​Я закрыла на миг глаза, собираясь, наконец, произнести это вслух.​

​— Ее больше нет, — сказала я. – Той, кому написано письмо.​

​— Ну и что? – не унимался он. – Какая разница? Это даже еще более низко, раз человек не может получить их сам.​

​Он поднялся, схватил сигареты и собрался было сбежать в подъезд, но я успела крикнуть:​

​— Да погоди! Все не так просто… Хочешь – расскажу?​

​Видимо, он почувствовал в моем голосе и застарелую тоску, и предвкушение раскрытия некой тайны, секрета, который я могла поведать только ему.​

​Он не бросил сигареты, но сел обратно на стул, нервно теребя пачку, словно заранее зная, чем все это завершится.​

​— Это письмо написала мать моей лучшей подруги. Мы с ней дружили с детского сада, представляешь? Вот помнишь, ты говорил, что женщины не умеют дружить и всегда готовы к подлости и предательству? Так вот – это не про нас. Мы, даже влюбляясь в одного, был такой факт в нашей биографии, просто дружно отказались от этой любви. Не было и уже, наверное, не будет человека ближе, чем она была для меня.​

​При этих словах он нахмурился, и я с запозданием поняла, что не стоило так говорить, но что уж тут…​

​— У нас все было хорошо, такая жизнь… Ну, без проблем. Школа, потом поступили на один факультет. Конечно, случались любовные драмы, заваленные экзамены, но все это так, шелуха… А на пятом курсе она узнала, что ее мать – не родная. Случайно узнала, из-за дурацкой группы крови. Это я ее подбила пойти сдавать кровь, убедила, что донор – это очень важно и социально ответственно. И мы пошли. И у нее оказалась четвертая группа крови. Я присутствовала при этом разговоре. Она с такой гордостью сказала маме, что она теперь – донор, и у нее четвертая группа. А мать возьми и брякни, что у нее – первая. Понимаешь, она очень пожилая у нее. Необразованная, среднюю школу окончила и швейное училище. И она так ей гордилась, что у нее такая умница дочь, вот-вот получит диплом о высшем образовании… Ну вот эта ее образованная дочь сразу все и смекнула. И прямо в лоб ей – я что, приемная? Ты бы видел ее глаза… Глаза загнанного зверя, она места себе не могла найти, заметалась по кухне…​

​Я замолчала, не в силах унять дрожь в голосе. Эта картина так ярко стояла перед моими глазами, будто это было вчера. Он слушал меня внимательно и не говорил ни слова, сам весь в напряжении. Мне хотелось, чтобы он бросил эту дурацкую пачку, протянул ко мне руку и сжал мои холодные пальцы своими сильными теплыми ладонями… Но он этого не сделал.​

​— Я не знаю, почему это так ее задело. Она не смогла простить, сказала, что вся ее жизнь – это сплошная ложь. Бросила учебу, скиталась по барам… Ее мать приходила ко мне вся в слезах, умоляла найти дочь, объяснить, уговорить, вымолить прощение… И я искала. Но она и меня не особо-то хотела слушать. А однажды познакомилась с каким-то американцем в баре, как-то очень быстро получила визу и уехала. Навсегда. И с мамой даже не попрощалась.​

​Я сцепила руки, словно это могло удержать мое разрывающееся сердце.​

​— Она прислала мне два письма. Одно, потом второе. Смешно, в наш век компьютерных технологий – самые обычные письма в конверте. Она всегда не любила все эти социальные сети. В первом письме она радостно описывала свою жизнь, ранчо с полями кукурузы, детей Джона, которые приняли ее сразу, как родную. Я рассказала это ее матери, и та написала письмо, попросив меня отправить – боялась наделать ошибок, подписывая конверт. И в следующем письме, которое я от нее получила, уже не было про ранчо и Джона. Было только про то, что, если я еще раз что-то скажу этой женщине о ней и ее жизни, мы больше не подруги. И не надо даже упоминать ее. И вот тогда я разозлилась! Ну что она ей сделала плохого? Забрала из детского дома? Воспитала как свою родную дочь? Я высказала все, что я о ней думаю. И больше она не писала.​

​Я замолчала. В комнате повисла такая тишина, что можно было услышать, как струйка холодного воздуха просачивается в квартиру через приоткрытую форточку… Это была мертвая тишина, когда не просто нечего больше сказать, а не надо ничего говорить. Но он нарушил ее и как-то буднично спросил:​

​— Я все равно не понимаю – при чем здесь это письмо?​

​Ну да. Об этом я совсем забыла.​

​— Я когда пришла в следующий раз к ее матери, она спросила, отправила ли я письмо – ответа так и нет… И я соврала, что писем пока не было, это же далеко – другой континент. А на следующий день села и с трудом нацарапала почерком подруги несколько слов. Что-то вроде «здравствуй, у меня все хорошо, вот тебе фото моего нового дома». Фотографию скачала с интернета. Ну вот с тех пор оно и пошло – она передает письма через меня, а я, как будто бы, приношу ответы, которые в целях экономии ее потерянная дочь присылает в общем конверте. С тех пор как мы вместе, у меня нет времени приезжать к ней – на письма она отвечает обстоятельно и долго, дня три пишет, если не больше. Вот она и посылает их мне сюда. Я читаю, жду месяц, пишу ответное письмо и отправляю ей. По случаю прошу знакомых привозить мне разных сувенирных штук, вкладываю в конверт для правдоподобности.​

​Он смотрел на меня так, словно бы не мог чего-то понять. Потом все же встал и ушел со своей пачкой в подъезд. Вернулся минут через двадцать, я даже стала переживать и хотела пойти искать его.​

​— Ты понимаешь, что это обман? – строго сказал он, как говорят полицейские в фильмах.​

​Я мотнула головой.​

​— Это – не по-человечески! Ты должна это все прекратить! А если она напишет сама? Если этот обман вскроется, что тогда будет?​

​— Не вскроется, — горько сказала я. – В прошлом году Джон написал мне, что она умерла при родах. Решила рожать дома, не успел довезти ее к врачу. Ребенка тоже не спасли. Он не знал ничьего адреса, кроме моего.​

​Мне не хотелось говорить эти последние слова, словно бы так она хоть в его мыслях могла остаться живой, счастливой американкой с картинки, от имени которой я пишу письма.​

​— И ты ей не сказала? Ну это уже вообще…​

​Он развернулся и вышел из комнаты. Я слышала, как скрипят дверцы шкафа, как раздвигается молния его спортивной сумки. Не так уж много вещей он перевез сюда, сборы не заняли больше пятнадцати минут.​

​За все это время я не вышла из кухни. Сидела за столом и крутила в руках конверт. Больше всего я любила эти моменты – читать эти письма и верить хотя бы на краткий миг, что я – это она, и она жива, сидит за столом на своем огромном ранчо и переводит своим американским детям содержание письма от матери…​

​Другие мои рассказы:​

​Чужое счастье​

​Пропавший без вести​

​Брат мужа

Источник