«Зачем нам психиатр?» — встрепенулась Вера, не желая верить в сомнения врача о её дочери

— Ваша девочка глухая, – заявляет ей врач в накрахмаленном белоснежном халате, из-под которого торчит краешек алой как кровь юбки. – Вы, что, не замечаете?​

​Вера и правда не замечала. Она жила на автопилоте все эти три года – меняла памперсы, купала, давала бутылочку со смесью (молоко пропало разом в ту ночь, когда Андрей погиб), гуляла каждый день ровно два часа утром и вечером. Ноги у нее стали сильными, а лицо обветренным. Зато Кира никогда не болела. Вкус еды Вера не чувствовала, поэтому забывала намазать хлеб джемом, а в кашу положить масло или варенье.​

​Родила она ее поздно – в тридцать пять. Не потому, что раньше не хотела или не получалось, а потому что раньше она была одна.​

​С любовью Вере не везло – все время попадались не те: если она влюблялась, то обязательно в женатого или убежденного холостяка, если в нее влюблялись, то или пьяница-сосед, или мальчик-первокурсник, с которым хоть и семь лет разницы, но все равно… Не складывалось у нее никак, никогда не доходило ни до свадьбы, ни до общей съемной квартиры. Жила она одна, ходила на танцы, преподавала английский в педагогическом университете. В какой-то момент даже смирилась – ну и ладно, что ей, плохо одной? Завела собаку – непоседливого спаниеля, сменила короткие юбки на удобные джинсы.​

​И вот тогда появился Андрей – его овчарка однажды сильно потрепала ее спаниеля, так и познакомились. Овчарка была не его, мамина – та, когда уезжала на курорт, всегда оставляла собаку сыну. Он с ней не особо справлялся, но это было и хорошо, иначе бы они не познакомились.​

​— Я не вижу никаких отклонений, – сообщила милая сурдолог с ямочками на щеках. – А вы у психиатра были?​

​— Зачем нам психиатр? – встрепенулась Вера. – Вы что, считаете, что она ненормальная?​

​Сурдолог пожала плечами.​

​— Она у вас на имя не отзывается.​

​— Так маленькая же еще.​

​— В этом возрасте дети уже говорят.​

​— Так, может, все же не слышит?​

​— Слышит.​

​Идти по мартовскому снегу неудобно, Кира просится на руки, а Вера не в силах ее взять. Она знает, что с ее дочерью все в порядке, но врачи ей не верят. Единственное, в чем можно упрекнуть Киру – это страсть к ярким вещам. Вот и сейчас она стащила со стола сурдолога цветной брелок в виде рыбки. Надо бы сходить обратно и вернуть, но у Веры нет сил.​

​— Ой, извините!​

​В нее врезается какой-то мужчина, и Вера уже собирается сказать что-то вроде «смотри, куда идешь», хотя ей и не свойственно панибратство, но она замирает на полуслове.​

​— Славка?​

​Это тот самый студент, с самого ее первого курса, который переводил для нее Байрона и носил ей белые коробочки с рафаэлками.​

​— Вера…​

​Так и сказал – не Вера Сергеевна, а просто Вера. И потащил их с Кирой в кафе, где кормил мороженым и брал для неё кофе в фарфоровых чашечках, а для Киры какао с крошечными зефирками, и беспрестанно болтал, рассказывая о своей жизни.​

​— Можно я тебе позвоню? – спросил он, смущаясь и краснее, как и тогда, на первом курсе.​

​Но Вера качает головой, не хочет ничего ему объяснять. И тогда он сует ей в руку карточку и просит позвонить, хоть когда-нибудь.​

​Психиатр нервная, у нее очередь и сын названивает из школы каждую минуту – забыл сменку, потерял тетрадку, ударил соседа. Вере все это безразлично – она знает, что с Кирой все в порядке, когда будет нужно, тогда и заговорит. Разобравшись с сыном, врач пишет непонятые закорючки под вопросом, выдает рецепт на пилюли.​

​— Вы с ней вообще разговариваете? Книжки ей читаете? Это важно, даже если кажется, что она не слышит, нужно говорить. А еще улыбайтесь – у вас такое лицо, словно на поминках сидите.​

​Вере хочется плюнуть в лицо этой надменной даме, но она справляется – хватает Киру за руку, тащит домой.​

​Дома она долго стоит у зеркала и пытается приладить к лицу улыбку – не получается. Тогда она плачет, берет с полки журнал, вырезает первую попавшуюся улыбку и скотчем клеит ее себе на лицо.​

​Кира ничего не замечает. Она не хочет смотреть книжки, не хочет разговаривать – только смотрит на вращающийся круг стиральной машинки или на птиц, прижавшись носом к оконному стеклу.​

​«Если ты слышишь меня – помоги, – просит Вера. – Ты же слышишь меня, да?».​

​Но он не отвечает. Он никогда не отвечает, наверное, потому, что Вера спрятала все его фотографии – не может на них смотреть. Она решительно идет к шкафу, выдвигает ящик, достает альбомы, листает их. Внезапно за ее плечом появляется Кира – смотрит любопытными глазами на альбомы. Вера садит ее себе на колени, и начинает свой рассказ:​

​— Это баба Женя, а это я маленькая. Мне тут десять лет. Это мой брат Игорь, а это мы на Байкале.​

​Они листают альбомы, пока в последнем не появляются его веселые глаза, его добрая улыбка.​

​— А это папа, – почти шепотом произносит она.​

​Той ночью Андрей ей приснился. Он нес на руках спаниеля, за которым кинулся на дорогу, но так и не смог спасти ни его, ни себя. Сон не был грустным или страшным – кругом цвели яблони, в голубом небе летали ласточки. Вера вспомнила, что любит весну и малиновое варенье.​

​А через неделю она в первый раз услышала Кирин голос. Та сидела под столом, и в ее маленьких пальчиках была фотография отца, которого она никогда не увидит. И Вера слышала, как дочь лопочет, словно что-то рассказывает ему, говорит нараспев, растягивая гласные. Но говорит. Вера впервые в жизни слышит, как она говорит. И с ее лица словно соскальзывает гипсовая маска – трескается и кусочками падает вниз. Улыбка – настоящая, а не приклеенная – расползается от уха до уха, и Вера осторожно, чтобы не напугать девочку, говорит:​

​— Это папа.​

​— Да, папа, – отвечает Кира.​

​Но смотрит она не на фотографию, смотрит куда-то в угол, и по спине у Веры ползут мурашки.​

​С того дня все пошло иначе – по утрам Вера смотрелась в зеркало, снова мазала хлеб джемом, раскрывала настежь окна, впуская в квартиру свежий апрельский ветер. Кира брала ее своей крошечной ладонью и вела к книгам, которые Вера ей читала, к посуде, из которой они вместе ели теплую кашу с красными ягодами малины.​

​Однажды Кира дернула ее за подол платья и протянула карточку. Сначала Вера даже не поняла, что это такое, а потом вспомнила – это же визитка, которую ей оставил Слава. Она выбросила ее в мусорное ведро, а эта сорока, как обычно, стащила – бумага была глянцевая, золотистая, с красными металлическими буквами.​

​— Ладно, забирай себе, – снисходительно говорит Вера, но Кира упрямо машет головой и сует карточку ей.​

​На визитке имя и номер телефона. Вера не собирается ему звонить. По крайней мере, не сейчас. Но она вкладывает карточку в томик Шекспира, который перечитает перед сном, и каждый раз смотрит на нее, проводит пальцем по выпуклым буквам и улыбается…​

​Другие мои рассказы:​

​Лебединая верность​

​Во имя любви​

​Второсортный ребенок

Источник