«Ты сделала меня матерью-одиночкой!» — её голос звенел от негодования, когда она обвинила сестру перед разрушенной семейной печью

— Ты сделала меня матерью-одиночкой! — её голос звенел от негодования. — Как ты могла?!

Меня поразила её беспардонность. В груди что-то оборвалось, а потом начало закипать от злости.

— Да как ты смеешь?! — я подалась вперёд. — Ты! Ты, которая увела мужика из семьи! Залетела от чужого мужа и ещё смеешь меня обвинять?

— Я люблю Гену, а он любит меня! — Машка вскинула подбородок. — И я не виновата, что ты такая неудачница!

Это было последней каплей. Я развернулась и выскочила из дедушкиного дома, который достался младшей сестрице.

Январский мороз немедленно впился в лицо острыми иголками. Платок соскользнул с головы, но я даже не заметила этого — внутри всё горело от обиды и злости.

Деревенская улица расстилалась передо мной белой пустыней. Снег противно скрипел под ногами, а ветер подхватывал полы шубы.

Я шла, не разбирая дороги, ветер обжигал щёки.

Кто бы мог подумать, что родная сестра способна на такое предательство? А теперь ещё и обвиняет меня… Меня!

Первая часть

Треснувшая плитка

Домой я влетела как ветер. В висках стучало, а перед глазами всё плыло от злости и обиды.

Не разуваясь, бросилась в сени. Нащупала молоток — тяжёлый, с потёртой деревянной ручкой. Тот самый, которым Генка работал, когда печь клал.

В доме я замерла перед печью. Она возвышалась посреди дома — белая, нарядная, с узорчатыми изразцами.

Генка тогда целый месяц над ней работал.

— Для тебя стараюсь, Валюша, — говорил. — Чтоб тепло было.

Вспомнила, как носила ему чай, как он вытирал пот со лба перепачканной рукой, оставляя серые разводы. Как улыбался…

— Ненавижу! — выдохнула я и с размаху ударила молотком по белоснежной плитке.

Удар. Ещё удар. Плитка издевательски держалась, только одна наконец треснула, расколовшись паутинкой.

Молоток выскользнул из ослабевших рук, глухо стукнул об пол. Ноги подкосились, и я осела рядом с ним, прямо на холодные доски.

— Эх, Генка, Генка, — голос срывался на шёпот, — печь-то у тебя получилась крепкая, на века… А брак наш… — я провела пальцем по трещине в плитке, — вон как легко треснул…

Зажмурилась, закрыла лицо руками. В тишине дома было слышно только моё прерывистое дыхание да тиканье часов на стене — тех самых, что мы с Геной на свадьбу получили.

Скрип половиц заставил вздрогнуть. В дверях стояла мама, в накинутой на плечи шали, с таким знакомым с детства обеспокоенным взглядом.

Она молча оглядела разбросанные осколки плитки, меня, сидящую на полу, и тихонько вздохнула.

Подошла, опустилась рядом, погладила по голове. От этого простого, такого родного жеста я наконец разрыдалась в голос.

— Мамочка, где справедливость-то? Почему так? Машка… Она ещё смеет! Смеет меня попрекать тем, что я отомстила! После всего, что они сделали!

Мама продолжала перебирать мои волосы. В её потускневших глазах стояла такая боль, что мне стало стыдно за свою истерику.

— Тише, доченька, тише, — она прижала мою голову к своей груди. — Отец разберётся с Машкой, приструнит её. И так уже… — мама запнулась, — всю деревню опозорила, бесстыжая…

Я вдыхала родной запах маминого платья, как в детстве, когда прибегала к ней с разбитыми коленками или обидами. Только теперь эта рана была куда глубже, и никакие мамины ласки не могли её исцелить.

Как жить будем

Время тянулось медленно, словно остывающая патока. Шесть месяцев прошло с того дня, когда мой мир разлетелся вдребезги.

Каждое утро я просыпалась с тяжестью в груди, но боль постепенно притуплялась, превращаясь в тупое ноющее чувство где-то глубоко.

Живот у Машки рос стремительно. Первые месяцы я шарахалась от сестры как от прокажённой. Видеть её округлившийся живот было выше моих сил — каждый взгляд напоминал о предательстве.

В магазине разворачивалась и уходила, едва завидев её. На улице переходила на другую сторону. В церкви становилась подальше, хотя раньше всегда рядышком стояли.

Но что-то во мне со временем смягчилось. То ли мамины увещевания подействовали, то ли просто устала носить эту тяжесть.

В тот день я всё же переступила порог её дома. Машка сидела в старом кресле-качалке — том самом, что от бабушки осталось.

Домашнее ситцевое платье едва сходилось на животе, а распухшие ноги она массировала дрожащими руками. Лицо осунулось, под глазами залегли тени.

Несмотря на злость, сердце защемило — всё же родная кровь.

— Валька, — простонала она, увидев меня, — Хоть ты помоги. Ноги так гудят — спасу нет. Ходить совсем тяжко стало…

Я обвела взглядом комнату: немытая посуда громоздится на столе, пол не метен, занавески пыльные. Вздохнула тяжело — всё же сестра, как ни крути.

— Отдохни давай, — стараясь, чтобы голос звучал ровно, проговорила я. — Приляг, я сама обед сготовлю.

Засучив рукава цветастой кофты, взялась за уборку. Машка следила за мной из своего кресла, нервно теребя подол платья.

Тишина давила на уши, только ходики тикали да посуда позвякивала.

— Валь… — её голос прозвучал неуверенно, словно боялась спугнуть момент примирения. — Ты ведь знаешь… Гена скоро вернётся…

Половник, которым я помешивала суп, звякнул о край кастрюли так, что я сама вздрогнула.

— Наслышана, — процедила я, не оборачиваясь.

— Как дальше-то жить будем? — в её голосе появились просительные нотки.

Я сделала вид, что полностью поглощена готовкой. Пар от супа обволок лицо, но я точно знала — это не из-за него предательски щиплет в уголках глаз.

Время прошло, а всё равно больно, словно вчера было.

— Как-нибудь будем, — наконец выдавила я. — Все как-то живут… и мы проживём.

Тишина снова накрыла комнату плотным одеялом. Только часы методично отсчитывали секунды. Суп тихонько булькал на плите. И вдруг…

— Валечка, — произнесла Маша дрожащим голосом, — прости меня… Я знаю, что виновата. Мне так жаль, что всё так получилось… Так жаль…

Я застыла у плиты, стиснув половник до боли в пальцах. В её голосе звучало то самое раскаяние, которого я ждала все эти месяцы.

Искреннее, настоящее. Но что теперь с этим делать? Как простить то, что разрушило мою жизнь? Как принять извинения, когда внутри всё ещё кровоточит рана от предательства самого родного человека?

Соседка

В тот морозный день я как раз подметала пол, напевая себе под нос старую песню — только так и спасалась от тяжёлых мыслей. Звук торопливых шагов на крыльце прервал моё занятие.

На пороге стояла Инна, раскрасневшаяся от холода, в наспех накинутом пуховом платке. Она потирала озябшие руки и тяжело дышала, словно бежала всю дорогу.

— Валь! — выпалила она с порога, даже не поздоровавшись толком. — Ты знаешь, что Генка твой вернулся?

Сердце предательски ёкнуло. Я начала разглаживать складки на платье, будто это могло унять внезапную дрожь. Я сделала глубокий вдох, пытаясь справиться со слабостью в коленях.

— Не мой он уже, Инночка, — процедила я, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушнее. — И знать не знаю, да и зачем мне это теперь?

Соседка, не дожидаясь приглашения, прошла в дом. По привычке всех деревенских сразу направилась к печи — той самой, что до сих пор носила след моего отчаяния в виде треснувшей плитки.

Прислонила покрасневшие от мороза ладони к тёплым изразцам.

— К Машке твоей пошёл, — сообщила она, впиваясь в меня цепким взглядом. — Я сама видела, своими глазами.

В голове молнией пронеслись недавние Машкины слова: «Как жить-то будем дальше?»

Значит, знала. Ждала. Готовилась. У меня внутри всё оборвалось, несмотря на жар от печи.

Инна Ивановна всё стояла, грея руки, и качала головой.

— Эх, Валюша, совсем ты за мужика своего не борешься. Вот и увела младшенькая. А ведь такая пара были… Все любовались.

Я усмехнулась, чувствуя, как горечь подступает к горлу.

— А что за него бороться-то? — голос звенел от сдерживаемых эмоций. — Не сундук с золотом чай, чтоб за него бороться. Своя голова на плечах есть — сам решит, где ему быть.

Последние слова дались с трудом, и я поспешно отвернулась к окну, делая вид, что поправляю занавеску.

— Ой, заговорилась я тут с тобой совсем! — спохватилась вдруг Инна Ивановна и заторопилась к выходу, будто почувствовав, что мне нужно остаться одной.

Встреча

Вечер следующего дня выдался промозглым. Я сидела у окна, перебирая старые фотографии — сама не знаю, зачем достала этот альбом.

Может, предчувствие какое было. Стук в дверь прозвучал как гром среди ясного неба.

Когда я открыла дверь, время словно остановилось. На крыльце, преклонив колени, стоял Гена.

— Прости… — глухо произнёс он, не поднимая головы.

Не сказав ни слова, развернулась и пошла на кухню, оставив дверь открытой. Слышала, как он медленно поднялся, как скрипнули половицы под его шагами.

— Чего уж там извиняться-то теперь? — голос мой звучал глухо. — Таких делов натворил — в век не отмыться.

Я стояла у плиты, вцепившись побелевшими пальцами в край столешницы, боясь обернуться.

— Помутнение какое-то нашло, — его голос дрожал. — Сам не понимал, что творю… Каждый день себя кляну. Прости, Валюша…

Что-то надломилось внутри от этого «Валюша» — так он называл меня в счастливые дни. Медленно повернулась, заставляя себя смотреть ему в глаза.

— Зачем пришёл?

Он шагнул ближе, осторожно взял мою руку в свои — такие родные, мозолистые ладони.

— К тебе вернуться хочу, — просто сказал он. — Если примешь…

И в этот момент будто рухнула стена, которую я так старательно строила все эти месяцы.

Словно время повернулось вспять, и мы снова те беззаботные дети, что гоняли по деревенским улочкам. Ноги стали ватными.

Сама не поняла, как прижалась к его груди, вдыхая такой знакомый запах.

Но где-то на краю сознания билась мысль о сестре и её положении. О том, что ничто уже не будет как прежде. И о том, что простить — не значит забыть…

Шутка

Утро наполнило кухню солнечными бликами. Я напевала старую песню про любовь, готовя завтрак и то и дело поглядывая в окно.

Впервые за долгие месяцы сердце пело, а на душе было легко и радостно.

Стук в дверь прервал мои счастливые мысли. На пороге стояла Инна Ивановна с плетёной корзинкой, источающей аромат свежей выпечки.

— Ой, Валюша! — воскликнула она, переступая порог. — Что это с тобой такое? Глаза-то как светятся!

Я улыбнулась, принимая корзинку:

— Да так, Инночка, просто день хороший…

— День-то хороший, — протянула она задумчиво, — только странно мне видеть тебя такой счастливой, когда Генка твой у Машки с утра пораньше милуется…

Тарелка выскользнула из враз ослабевших пальцев и разлетелась по полу десятком острых осколков. Звон эхом отозвался во внезапно опустевшей груди.

Не помня себя, я схватила шубу, даже не застегнув её толком. Выскочила на мороз в домашнем платье, в наспех натянутых валенках.

Снег скрипел под ногами, забивался в обувь, но я не чувствовала холода — только обжигающий страх и злость где-то глубоко внутри.

Машкин дом стоял через три двора. Дверь поддалась легко — видно, не заперта была.

Посреди комнаты, в старом отцовском кресле-качалке сидел Гена, а на его коленях, как ни в чём не бывало, устроилась Машка.

Она смеялась — звонко, беззаботно, запрокинув голову.

— А, сестрёнка пожаловала, — протянула она, даже не пытаясь встать или хоть как-то смутиться. — Чего пришла? Или соседки уже донесли?

Я перевела взгляд на Гену. Он сидел потупив взгляд.

— Ты же… Ты же вчера на коленях стоял… Прощения просил…

Машка расхохоталась, громко, зловеще. Она тяжело поднялась с Гениных колен, демонстративно поглаживая живот.

— Господи, сестра, какая же ты наивная! — она подошла ближе, глядя мне прямо в глаза. — Думала, он и правда к тебе вернётся? Такая неудачница никакому мужику не нужна. Это была просто шутка, милая сестрёнка. Просто шутка…

Воздух в комнате стал густым и тяжёлым. Я не могла дышать, не могла говорить. Перед глазами всё плыло. Развернулась и вышла, едва держась на ногах.

Единственное решение

Морозный воздух обжигал лёгкие, пока я стояла, опершись о старую берёзу возле Машкиного дома. Ноги подкашивались, а в голове крутился водоворот мыслей.

— Валя! Подожди!

Я медленно повернула голову. Гена стоял в нескольких шагах, без куртки, только в свитере.

— Мне пришлось так поступить, — начал он, переминаясь с ноги на ногу. — Машка… она сказала, что если я не разыграю этот спектакль, то ребёнка мне не видать никогда. Понимаешь?

Я смотрела ему в глаза. Искала там хоть искру того Гены, которого любила всем сердцем, с которым мечтала состариться. Но видела только пустоту.

— Ты даже не понимаешь, насколько это подло, да? — тихо произнесла я и, не дожидаясь ответа, побрела прочь.

На следующий день я достала чемодан. Складывала вещи механически, будто со стороны наблюдая за собственными движениями.

На маме не было лица, когда я прощалась. Отец хмурился, но понимающе кивал — он всегда чувствовал, когда мне становилось невмоготу.

— Береги себя, доченька, — шептала мама, крестя меня дрожащей рукой. — Пиши нам…

Я смотрела в окно автобуса на удаляющиеся дома, на знакомые с детства улочки, на старую церквушку на холме.

Всё это больше не было моим домом. Деревня, где каждый куст помнил наши с Геной поцелуи, где каждая тропинка хранила следы нашего счастья, превратилась в чужое, холодное место.

Последняя часть «Судьба Машки» только в телеграме

Интригующие рассказы на канале:

Источник