В его голосе звучали искренние оттенки оскорблённой любви сына и брата. Он сам не сомневался в своих словах.
Он считал, что стоит на страже светлых идеалов семьи, противостоя её холодному и циничному расчёту. Он стремился вызвать в ней чувство вины за сказанное, за её позицию и за успех, который, как ему казалось, и сделал её такой.
Тамара молчала. Она наблюдала за его пылающим лицом и жестикулирующим пальцем, и в её глазах не мелькало ни раскаяния, ни сомнений.
Она просто ждала. Ждала, когда он окончит эту страстную речь и скажет что-то по-настоящему значимое. И он сказал.
— Ты хоть осознаёшь, в какое положение ставишь меня? — вырвалось у него, переходя в отчаянный, почти плачущий тон.
— Что я теперь им скажу? Что моя жена, способная уладить всё одним щелчком пальцев, просто отказалась? Пусть даже не позвонила ради родной племянницы? Ты хочешь, чтобы я стал в их глазах последним ничтожеством?
Он схватился за голову, изображая вселенскую скорбь. Это был его фирменный приём — апеллировать к её совести через собственное унижение. Именно в этот момент, пытаясь усилить давление, он допустил роковую ошибку.
— Отступать уже поздно, Тамар! Слишком поздно! — выкрикнул он.
— Олечка всем своим подружкам разнесла, что скоро станет студенткой юридического! Тётя Ирина с дядей Владимиром уже ресторан для празднования присматривают! Вчера звонили, благодарили! Тебя благодарили, понимаешь?!
Именно в этот момент на кухне словно выключили звук. Исчезла кипящая в Тамаре ярость. Остался лишь звонкий, ледяной вакуум.
Она взглянула на него так, словно видела впервые — не как близкого, не как оппонента, а как чужеродный, непонятный объект.
Они не просто просили. Они не просто надеялись. Они были убеждены. Всё уже за неё решили, распределили её силы, отпраздновали согласие, которого ещё не было. Её никто не спрашивал.
Её поставили перед фактом её же покорности. Она была не женой, а выгодным ходом для всей его фамилии. Удобным механизмом, сработавшим по умолчанию.
Вся сцена, разыгранная Игорем — его заискивающая улыбка, просьбы, а потом и гнев — была всего лишь игрой, необходимым ритуалом перед использованием вещи, которая изначально принадлежала им.
Осознание этого не было горьким; оно оказалось отрезвляющим, словно удар холодной воды. Она почувствовала, как внутри что-то рвётся.
Тонкая ниточка, на которой держались остатки их отношений, лопнула сухим щелчком. Спор закончился. Переговоры тоже. Начиналось нечто иное.
Игорь замер, сглотнув. Похоже, он сам не осознавал, какую бомбу только что подорвал.
Он смотрел на Тамару в ожидании её реакции — возможно, новой вспышки гнева, слёз или упрёков. Но её лицо оставалось спокойным, почти безмятежным. Она едва заметно откинула с плеч воображаемый груз.
— Что ж, — произнесла ровным, лишённым эмоций голосом, — это многое проясняет. И значительно облегчает задачу.
Она обошла его, подошла к кухонному столу, где рядом с остывшим кофе лежал её телефон. Взяла его в руку, несколько секунд смотрела на тёмный экран, будто собираясь с мыслями.
Игорь наблюдал за каждым её движением, его растерянность всё больше смешивалась с тревогой. Эта её холодная невозмутимость страшила его куда сильнее, чем любой крик.
— Понимаешь, Игорь, — она повернулась к нему, и в её глазах читалась лишь холодная, отрешённая констатация. — Ты только что подтвердил все мои подозрения.
Для тебя, для них я — не личность. Я — приложение. Удобный механизм для решения задач. Который, как вы все решили, должен включаться автоматически. И раз уж вы так уверены в моих безграничных возможностях и безотказности…
Она разблокировала телефон, пальцы быстро забегали по экрану.
— Что ты делаешь? — спросил Игорь, дрожа голосом предчувствия беды.
— Я? — Тамара отвела взгляд от телефона и посмотрела ему прямо в глаза. — Я закрываю свою волонтёрскую организацию по спасению нерадивых. Насовсем. Ты ведь сам сказал, что они уже отпраздновали, поблагодарили меня. Нельзя подводить людей, на которых так рассчитывают. Или, точнее, рассчитывают на меня через тебя.