Слова путались, словно сплетённые нити, которые невозможно было распутать.
Малышку аккуратно забрали из его рук и унесли прочь. За ним с приглушённым звуком захлопнулись двери отделения реанимации.
Он остался в одиночестве. Его пальцы дрожали, в животе сжалось от ледяного страха. В голове стоял глухой, оглушающий шум.
Медленно он опустился на жёсткую лавку и впервые по-настоящему осознал: он мог её не заметить. Мог пройти мимо. Мог испугаться и не вмешаться.
И именно в тот момент, когда сдавливающая тишина стала невыносимой, впервые пустил слезы.
Прошло ли десять минут? Или сорок? Он не мог определить. Просто сидел, уставившись в пол, словно надеялся, что в трещинах кафельной плитки можно утопить боль, вину и всепоглощающую пустоту.
Ладони словно пылали, как будто он до сих пор держал её на руках. В ушах звучало лишь его прерывистое дыхание. Всё остальное казалось расплывчатым, словно он находился под водой — неясно, нечётко, как в другом измерении.
Из-за двери показалась Тамара Николаевна. Невысокая женщина с серебристыми волосами, собранными в тугой пучок, и лицом с выразительными, строгими чертами. Она остановилась прямо перед ним.
— Это ты привёл девочку?
Он слегка кивнул, будто любое резкое движение могло разрушить хрупкий, тонкий мир вокруг.
— Она жива?
Доктор, казалось, внимательно вглядывалась в его лицо. Потом медленно села рядом и, смотря прямо в глаза, сказала:
— Ты успел. Чуть-чуть — и уже не смог бы…
Она не стала продолжать, и в этом не было нужды. Он понял.
— А ты как? — её голос стал мягче.
Он молчал, но затем внезапно внутри словно прорвало: боль, страх и усталость слились в один поток, и он закрыл лицо руками, разрыдавшись.
Слёзы лились с такой силой, как будто ему снова было шесть лет, и он не мог ничего с этим сделать.