— Мальчик мой, хватит. Отца уже не вернуть, прощения не попросишь.
— Я думал… Я думал, что они меня не простили…
— Глупыш, — тётя Люба ласково погладила его по голове, словно маленького ребёнка. — Родители всегда прощают. Всегда ждут.
Судья спокойно произнесла:
— Думаю, всё понятно. Документы подлинные, свидетель подтвердил детали переоформления. Квартира по закону принадлежит Ольге Михайловне.
Путь домой
Прошёл месяц, словно в дымке. Решение суда лежало в папке рядом с его документами. Дмитрий больше не звонил и не появлялся. Он словно растворился в воздухе. Я же жила обычной жизнью — ходила на работу, убирала в квартире, поливала мамины фиалки.
Иногда вечером я доставала папино письмо и перечитывала: «Ты её заслужила заботой, любовью, верностью». Да, заслужила. Но почему-то радости от этой победы не ощущала. В душе была пустота, будто что-то важное навсегда потеряла.
В субботу утром зазвонил звонок в дверь. Я подумала, что это почтальон с пенсией. Открыла — и застыла. На пороге стоял Дмитрий. Но не тот щёголь в дорогом костюме, а совсем другой. Худой, иссохший, в поношенной куртке. В руках — потрёпанная коробка.
— Привет, Оля, — тихо произнёс он. — Можно войти?
Я отступила, пропуская его в прихожую. Он разулся и повесил куртку на вешалку. Как в детстве, когда мы ещё дружили.
— Чай будешь? — спросила я, не зная, что ещё сказать.
— Буду.
Мы прошли на кухню. Я поставила чайник, достала чашки. Дмитрий сел за стол и вертел в руках коробку.
— Это фотографии, — объяснил он. — Наши семейные. Я забрал их после похорон папы, хотел сохранить себе. Но теперь понял — им здесь место.
Он открыл коробку. Внутри было множество снимков. Мы с ним маленькие, родители молодые, Коблево, праздники… Вся жизнь в картинках.
— Дима, — начала я, но он прервал:
— Не надо ничего говорить. Я всё понимаю. Трус я, Ольга. И подлец. Бросил вас, когда нужна была помощь, а потом ещё и квартиру отбирать пришёл.
Он взял одну фотографию — мы с ним лет семи и пяти, сидим на папиных коленях.
— Помнишь, как он нас катил на плечах? А мама пирожки по воскресеньям пекла?
— Помню, — дрожал мой голос.
— А помнишь, как мы в больнице дежурили, когда у папы инфаркт был? Ты тогда сказала: всё будет хорошо, Дима, не бойся.
Чайник закипел, я заварила чай. Руки дрожали.
— А потом я испугался, — продолжил Дмитрий. — Испугался ответственности, старости, болезней. Решил, что лучше совсем не приезжать, чем видеть, как они уходят.
— И что теперь? — спросила я, ставя перед ним чашку.
— Теперь уже поздно. Их нет, а я так и не попросил прощения. Не сказал, как люблю. Не обнял в последний раз.
Мы молча пили чай и рассматривали фотографии. Вот папа учит Дмитрия ездить на велосипеде. Вот мама заплетает мне косички. Вот мы все вместе в Коблево, счастливые, не подозревая, что всё это когда-нибудь закончится.
— Оля, — вдруг сказал Дмитрий, — я не прошу прощения. Я знаю, что никогда себе этого не прощу. Но можно… можно я иногда буду приезжать? Просто так, без причины. Чай пить, фотографии смотреть.
Я посмотрела на него — на исхудавшее лицо, на руки, которые теперь дрожали не от наглости, а от стыда. На брата, которого чуть не потеряла навсегда.
— Можно, — ответила я. — Дом большой, места хватит.
Он улыбнулся — впервые за долгие годы искренне.
— Знаешь, что папа написал мне в последнем письме? — спросила я.
— Нет.
— Что ты тоже его сын. И что он надеется — когда-нибудь ты поймёшь, где твой настоящий дом.
Дмитрий заплакал тихо, не скрывая слёз. А я гладила его по голове, как тётя Люба в суде. И думала: вот она, настоящая победа. Не решение судьи, не документы в папке. А то, что мы снова вместе. Что семья, пусть и с опозданием, но восстановилась.
На кого оформлено — того и жильё. Но дом — это не квартира. Дом — это когда есть кому открыть дверь, заварить чай и простить даже самые тяжёлые ошибки.