Долгая пауза. Затем раздались шаги. Стул заскрипел на полу. Что-то упало. Пластик глухо ударился о покрытие. И тихий вздох ребёнка.
Алексей резко прервал запись. Его кулаки сжались настолько сильно, что побелели костяшки.
— Всё. Завтра я поеду к ней. Дальше терпеть нельзя.
Ольга закрыла лицо руками. Её плечи мелко дрожали.
— Это не просто строгость… Это словно в казарме. Только вместо солдат — дети.
Они долго молчали. Но в этом молчании звучало больше крика, чем в любой сирене.
На рюкзачке Шурика в свете ночника продолжала светиться надпись: «Best friend ever!»
И теперь он действительно стал другом. Тем, кто первым произнёс правду.
Утро было пасмурным. Тяжёлым, словно потолок в подвале. Ольга и Алексей не взяли Катю в сад — она осталась дома, лепила из пластилина, почти шептала под нос старую песню — осторожно, словно испытывала свой голос на прочность.
Они пришли в детский сад вместе. Без улыбок. Без подарков.
Кабинет директора пах старой мебелью и линолеумом неясного оттенка — раньше, наверное, был оранжевым, теперь напоминал варёную морковь. На подоконнике тосковал фикус, давно просящий помощи. На стене — табличка: «Наш приоритет — безопасность и забота».
— Проходите… — голос женщины был вежлив, но напряжён, словно струна перед разрывом. — По поводу адаптации?
— У нас есть доказательства, — прервал Алексей. — Запись из группы.
Он положил на стол флешку.
Директор замерла. Медленно вставила её в ноутбук. Из колонок потекли голоса — тихие, но чёткие.
— Я сказала: все на ковре, никакого шума!
— Катя, ты вообще слушаешь или уши дома оставила?
Минуты тянулись, словно часы. Ольга наблюдала за выражением лица женщины: сначала — холодное недоверие, затем — дрожь в уголках губ.
— Это… это голос Нины Ивановны?
— Да.
— Вы уверены, что это происходило в группе? Что запись настоящая?
— Наша дочь перестала разговаривать. Перестала смеяться. Перестала быть ребёнком. Мы не те, кто выдумывает такое.
Директор аккуратно вынула флешку. Положила руки на стол.
— Это не первый случай. Раньше были жалобы, но без доказательств. Все говорили об ощущениях. А теперь — факт.
— И что дальше? — голос Ольги звучал спокойно, но внутри всё тряслось.
— Мы обязаны отстранить её от работы. Подключить психолога. Официально оформлю служебную записку.
Алексей стиснул зубы. Он хотел большего. Хотел суда, наказания, публичного осуждения. Хотел услышать, как кто-то попросит прощения перед его ребёнком. Но в этой системе, где даже правила держались на скрепках, сама правда звучала как извинение.
— Мы забираем Катю. Переводим в другой сад.
— Конечно. Я помогу. Рекомендацию дам, документы подготовлю.
У выхода Ольга остановилась и обернулась:
— Вы знали.
Женщина опустила глаза.
— Подозревала. Но без доказательств…
— Иногда достаточно одного взгляда ребёнка, чтобы понять — ему больно.
И она вышла, не дав закончить.
Прошла неделя. Катя уже посещала новый сад, где пахло теплом, яблоками и домашней едой. В раздевалке висел детский рисунок с радугой, солнцем и надписью: «Здесь нас любят!»
Ольга шла по улице с пакетом мандаринов и маленьким рюкзаком в руках. Из бокового кармана торчал Шурик — теперь просто мягкая игрушка, без микрофона.
У аптеки она чуть не столкнулась с женщиной.
Та стояла одна. Серый плащ, бледное лицо, плотно сжатые губы. Нина Ивановна. Без строгой причёски, без командных интонаций, без власти.
— Ольга, — произнесла она, глядя прямо. Не с вызовом, не с горечью — просто как человек, который больше не в силах притворяться.
— Вы знали. Знали, что причиняете боль. Почему не остановились?
Пауза. Люди спешили мимо. Автобус ревел на светофоре.
