Тамара молчала. Но это было не молчание испуганной жертвы или покорной жены, обдумывающей слова мужа.
Она едва заметно сдвинулась в сторону, пытаясь обойти его и всё же донести тарелку до раковины. Этот обыденный жест стал её окончательным ответом. Он говорил: я тебя услышала, я всё осознала, и разговор закончен, потому что мне больше нечего с тобой обсуждать.
Её немое, твёрдое сопротивление стало для него последней каплей. Он не поднял на неё руку. Он поступил ещё хуже.
Хватая её за предплечье, его пальцы сжались вокруг руки не в порыве злости, а с холодной, выверенной силой, предназначенной не для того, чтобы нанести боль, а чтобы сломить волю, удержать её неподвижно, словно непокорный предмет. Он повернул её к себе лицом.
Свеча на столе давно сгорела, оставив уродливые восковые наросты, и комната окуталась густыми, давящими тенями.
— Ты будешь смотреть на меня, когда я говорю с тобой, — прошипел он. В его голосе не осталось даже малейшего оттенка спокойствия. В нём бурлила тёмная, первобытная ярость собственника, у которого пытаются отнять его собственность. — Ты считаешь это игрой? Думаешь, можешь просто отказать и уйти читать свои книги? Ты ничего не поняла. Совсем ничего. Он слегка встряхнул её руку, не сильно, но унизительно.
— Твоя жизнь — не твоя. Она принадлежит мне с того момента, как ты произнесла «да» в ЗАГСе. Твоё время, силы, тело — всё это ресурсы нашей семьи. А кто распоряжается этими ресурсами? Я. Потому что я муж. Я глава. А моя мать — святое. Она меня родила, воспитывала. Её слово для тебя — закон. Её желание — приказ.
Он приблизил её к себе, вторгаясь в её личное пространство, нависая всем своим телом. Его лицо было совсем рядом, искажённое тенями и гневом. Тамара не отводила взгляда, но внутри уже не было ни страха, ни желания спорить.
Лишь ледяное, кристально чистое понимание. Она видела его насквозь: слабого, инфантильного маменькиного сынка, скрывающего свою ничтожность за маской домашнего тирана. Эта тирания — единственный способ почувствовать себя мужчиной.
Её холодное презрение, которое она не скрывала, окончательно сорвало с него маску. Он наклонился к её лицу так близко, что она ощущала тепло его дыхания — неприятное, чуждое.
Он говорил тихо, почти шёпотом, но каждое слово было выковано из гранита и наносило удар безжалостно.
— Тамара, если моя мама прикажет тебе мыть полы дома своими волосами вместо швабры, ты будешь это делать! Поняла меня?!
Эта ужасная фраза повисла в воздухе. Это было не просто оскорбление. Это был его манифест. Ультиматум. Объявление её полного, абсолютного, бесчеловечного рабства.
В этот момент пелена окончательно упала. Тамара смотрела в его безумные, тёмным огнём пылающие глаза и осознавала, что только что увидела настоящее лицо человека, за которого вышла замуж. И это лицо было лицом чудовища.
В его безумных глазах она обнаружила дно. Именно то мутное, илистое дно, которого достигают, провалившись через все слои приличий, привычек и совместных воспоминаний.
И на этом дне не было ничего, кроме его уродливого, эгоистичного «я». Он ждал. Опьянённый собственной властью и произнесённой им же чудовищной формулой её рабства, он ожидал её ответа.
Ждал покорной позы, кивка, тихого «я поняла, Сергей». Он был готов принять её капитуляцию и, возможно, даже великодушно смягчить приговор, похлопав по плечу.
Но Тамара не кивнула. Она молчала. Просто смотрела на него. Долго. Её взгляд, до этого наполненный холодным презрением, вдруг стал пустым. Абсолютно пустым, словно она смотрела сквозь него на стену, на которой не было ничего важного.
Эта пустота была страшнее любой ненависти. Она медленно, с каким-то нечеловеческим спокойствием, освободила руку из его хватки. Он не ожидал такого плавного, уверенного движения, и его пальцы разжались сами собой.
Без единого слова. Она повернулась и ушла из кухни. Её шаги были ровными, размеренными. Это не было бегством. Это было движение человека, который точно знает, что нужно делать.
Сергей на мгновение застыл в недоумении, а затем на его лице появилась кривая, торжествующая усмешка. Он решил, что она сломалась.
Пошла в спальню плакать, собирать вещи или, что ещё лучше, готовиться к завтрашней поездке, согласившись с его условиями. Он двинулся за ней, как хищник, неспешно преследующий раненое животное, предвкушая финальный акт подчинения.
Однако она прошла мимо спальни. Зашла в ванную и включила свет. Яркая светодиодная лампа безжалостно ударила по глазам, делая белую плитку ослепительно чистой и стерильной. Сергей застыл в дверном проёме, скрестив руки на груди, готовый наблюдать за её истерикой. Он считал себя хозяином положения.
Тамара подошла к зеркалу. Взглянула на своё отражение. Женщину с прекрасными, длинными каштановыми волосами, ниспадающими ниже плеч. Волосами, которыми он так гордился. Которыми любил играть, зарываясь в них лицом.
Волосами, которые только что превратились в символ её унижения, потенциальный инструмент для мытья полов его матери. Она долго смотрела на себя, словно прощаясь.
Затем её взгляд скользнул к полке над стиральной машиной. Там, в стакане с расчёсками, лежали крупные хозяйственные ножницы с чёрными пластиковыми ручками.
Она взяла их. Холодный металл касался ладони. Сергей всё ещё ухмылялся в дверях, не понимая происходящего. Он думал, что это просто нелепый спектакль, попытка его напугать.
