— Я ухожу, — заявила я и приступила к сбору чемодана — подбирала одежду и документы, разбросанные по комнате, где…
— Ты собираешься отказаться от выгодной работы в городе? — усмехнулась она, стоя в дверном проёме. — А как же ваша жизнь в Каменце-Подольском? Там вы и так на грани нищеты.
— Обойдёмся, — спокойно ответила я. — Найдётся какая-нибудь возможность трудоустройства. Я справлюсь.
— Тогда зачем вообще сюда приезжала, если боишься испытаний? — спросила она, искривив губы.
— Чтобы заработать на операцию маме и выплатить ипотеку, — вырвалось у меня, хотя раньше я никогда не стала бы делиться этим с ней. Просто нервы не выдержали. — Но теперь я не хочу здесь оставаться. Пусть и платят меньше, зато никто не будет называть меня воровкой или унижать. Подберите другую помощницу. Жаль только её…
Мы долго смотрели друг на друга. Она была ниже меня ростом, худая, бледная, с морщинами на лице. Но взгляд её светло-голубых глаз был настолько пронзительным, что мог сломить даже самого уверенного человека. Однако сейчас я уже не боялась её. Это конец. Я ухожу.
Я уже собиралась снова взяться за чемодан, когда услышала её неожиданно тихий вопрос:
— Ты все это терпишь ради того, чтобы спасти свою маму?
Её слова глубоко тронули меня.
Я ожидала очередного укола или издевки, но голос Людмилы Ивановны звучал иначе. В нём не было ни презрения, ни высокомерия — лишь удивление, почти растерянность… и, как мне показалось, даже сожаление.
— Что здесь удивительного? — ответила я. — Я её единственная дочь. Хотя «спасти» — слишком сильное слово. У мамы просто катаракта, зрение ухудшается. Но это лечится. Операция достаточно простая, под наркозом минут тридцать — и всё.
— А почему бы не сделать бесплатно? — спросила она. — Разве в вашей стране нет государственной медицины?
