Всё началось с, казалось бы, незначительной мелочи. Ольга даже представить не могла, что этот маленький случай откроет перед ней бездну, в которую страшно заглядывать. Всё началось с клубники.
Её дочь Елена — свет в её жизни, дыхание, девять лет любви и заботы — неожиданно покрылась красными пятнами после укуса сладкого лакомства. «Ничего страшного», — подумала Ольга. Аллергия — бывает. Но когда врач, не глядя на историю болезни, заметил: «У кого-то на ягоды бывает», — в груди что-то сжалось. В их семье аллергия никогда не проявлялась. Ни у неё, ни у Игоря, ни у родителей. Никогда.
А затем — глаза.
Карие. Глубокие, словно ночное небо, как у Игоря. А у Ольги — серо-голубые, напоминающие утреннее небо над морем. Она смотрела на дочь и не могла узнать её. В ней не было ни одной черты, сходной с собой. Ни изгиба бровей, ни контура подбородка, ни даже привычки щуриться на ярком солнце, которую Ольга передала бы всему миру, если бы могла.
— Генетика — дело сложное, — снисходительно усмехнулся врач, просматривая анализы. — Рекомбинантные гены, наследственные мутации… Может, у бабушки по мужу была похожая история?
Ольга молчала. Она не искала оправданий. Она слушала не разумом, а сердцем. А сердце матери не обмануть. Оно бьётся в унисон с ребёнком, даже если тот не от неё. Сейчас же оно билось вразнобой. Оно рвалось.
Ночью, когда дом погрузился в тишину, Игорь спал, а Елена крепко укрывалась одеялом с зайцем, Ольга открыла старую пыльную коробку с верхней полки шкафа. В ней хранились документы из роддома — пелёнка, бирка с именем, фотография с розовыми пятнами, свидетельство о рождении. Она перечитывала каждую строчку, словно молитву. И вдруг взгляд упёрся в подпись медсестры.
Неясные, будто намеренно искажённые каракули. Как будто кто-то хотел, чтобы никто не смог прочесть. Как будто кто-то знал, что однажды правда будет искаться.
И Ольга начала расследование.
Сначала — осторожно, на ощупь, словно слепой в темноте. Потом — с отчаянием загнанного зверя, с яростью матери, осознавшей, что может потерять всё. Она нашла в соцсетях женщин, родивших в тот же день и больницу. Вышла на Тамару — жительницу соседнего района, которая тоже имела дочь с именем Елена.
Они встретились в кафе. Осенний дождь барабанил по стеклам, словно предупреждая. Девочки, сидя за соседним столиком, смеялись и делились чипсами. И вдруг Ольга увидела — та Елена, чужая, посмотрела на неё. И улыбнулась. Так же. Точно так же, как улыбалась её собственная дочь. И как когда-то улыбалась она сама в детстве.
— Ты… ты её мать? — прошептала Ольга, чувствуя, как ком поднимается из живота в горло, как дрожат руки, и мир начинает кружиться.
Тамара побледнела. Её глаза распахнулись. Она смотрела на Ольгу, словно на призрак из прошлого. И в этот момент обе женщины поняли: что-то пошло не так. Очень сильно.
ДНК-тест поставил точку. Холодную, мрачную, словно могильная плита.
Результат: «Не является биологической матерью».
Ольга оказалась перед выбором, который не должна была делать ни одна мать. Суд, скандалы, разрушенные семьи, разорванные дети. Или — молчание. Жизнь, как будто ничего не произошло. Продолжать любить ту, кто росла в её руках, в её объятиях, в её сердце.
— Мам, что с тобой? — не её дочь потянула её за руку, глядя с тревогой. — Ты плачешь?
— Ничего, солнышко… — Ольга сжала зубы, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. — Просто сквозняк.
Но она уже знала: правда бывает страшнее лжи. Потому что ложь можно забыть. А правда въедается в душу, как ржавчина.
Прошло три месяца. Официальные результаты ДНК лежали в ящике комода, словно неразорвавшаяся бомба. Каждый раз, открывая его, руки Ольги дрожали. Каждое слово — «не соответствует», «вероятность отцовства исключена» — вонзалось в сердце, словно нож. Она читала и перечитывала, будто надеялась, что текст изменится. Что правда исчезнет, если долго смотреть.
Она встречалась с Тамарой. В первый раз — в парке, в сером тумане, когда листья падали, словно слёзы. Они говорили тихо, словно заговорщицы, опасаясь, что деревья выскажут их тайну. Второй раз — у юриста, в кабинете с ароматом старых книг и кофе.
— По закону вы можете подать иск о подмене, — объяснил он, разводя руками. — Но суды длятся годами. И главное — чего вы хотите в итоге? Вернуть «свою» дочь? Отдать «чужую»?
Ольга молчала. Она смотрела на фотографию. На ту Елену — ту, что с ней связана кровью, плотью, генами. Девочку с её бровями, смехом, привычкой крутить волосы в нервах. Ту, что восемь лет считала Тамару матерью. Ту, что засыпала с плюшевым мишкой, купленным Ольгой в роддоме, который теперь лежал в чужой квартире.
А её настоящая дочь… Та, что жила с ней, называла её «мамой», прижималась по ночам, боялась темноты, писала на День матери: «Ты самая лучшая, потому что любишь меня». Разве она была «чужой»?
В школе у «её» Елены начались трудности. Учительница позвонила вечером, голос её был мягким, но настороженным: — Она стала замкнутой. На уроках словно отсутствует.
