Последние два слова она выдавила с такой ядовитой, ледяной вежливостью, что Илья невольно вздрогнул. Он взглянул на неё, моргая, словно пытался сфокусировать взгляд и осознать, кто же стоит перед ним.
Его благородный порыв, его красивая жертвенная позиция — всё это рассыпалось в прах под одним лишь её взглядом.
— Настя, что с тобой? Какие ещё бюджеты? Ты в своём уме? — Он попытался вернуть контроль, перейти в наступление, используя привычный снисходительный тон. — Мы же семья. Откуда могут взяться какие-либо счёты между нами?
Он приблизился к ней, намереваясь, возможно, обнять, свести всё к женским капризам, которые лечатся лаской. Но Настя отступила на шаг, подняв ладонь в жесте остановки. Этот жест был не просьбой, а приказом.
— Семья закончилась пять минут назад, Илья. В тот самый момент, когда ты решил, что я — твой бесплатный обслуживающий персонал с функцией банкомата. Так что давай без этих дешёвых манипуляций. С этого момента всё будет просто и понятно. Тебе нравятся простые решения? Вот оно.
Она развернулась и указала тем самым ножом, который только что отложила, на сковороду, где лук уже начал приобретать золотистый оттенок.
— Этот ужин, кстати, последний из нашего общего котла. Можешь считать это прощальным жестом. Завтра я покупаю продукты для себя. Ты — для себя. Квартира, как знаешь, съёмная. Ровно половину суммы за следующий месяц жду от тебя на карту. И так далее. Всё пополам. Чётко, честно, без обид.
Илья смотрел то на неё, то на нож в её руке, который она держала уже не как кухонный инструмент, а как указку, чертящую в воздухе новые, жёсткие границы. Его лицо покраснело. Легкомысленная беспечность сменилась уязвлённым гневом.
— Да что ты говоришь?! — Он наконец взорвался, повысив голос. — Ты это делаешь, потому что ненавидишь моего сына! Просто признай это! Тебя раздражает, что я хочу дать ему всё самое лучшее! Тебя душит зависть, что деньги пойдут не на твои новые платья, а на ребёнка!
Он бил по самым болезненным точкам, пытаясь вызвать в ней чувство вины, заставить оправдываться, втянуть в привычную эмоциональную перепалку, где всегда выходил победителем. Но он стрелял в пустоту. Настя даже бровью не повела.
— Это не имеет никакого отношения к твоему сыну, Илья, — её голос стал ещё тише и от этого ещё страшнее. — Абсолютно никакого. Можешь потратить на него все деньги мира, это твоё отцовское право. Но это напрямую касается тебя. И меня. Ты решил, что твоя зарплата — это твои личные средства, которые можешь использовать по своему усмотрению. Я с этим полностью согласна. Гениальная идея. Поэтому моя зарплата — это мои личные деньги. А всё, что у нас было «общего», — она обвела рукой кухню, их уютный, выстроенный по кирпичику мир, — теперь будет делиться на двоих. Посмотрим, как тебе такое понравится. Зарабатывай на своё «самое лучшее» в свободное от оплаты своей половины жизни время.
Прошло три дня. Три дня густой, вязкой тишины, прерываемой лишь бытовыми звуками: щелчком чайника, гудением стиральной машины, шелестом страниц книги, которую Настя читала вечерами, устроившись в кресле. Илья решил, что это всего лишь затянувшийся женский каприз, тактика, призванная измотать его и заставить сдаться.
Он держался. Демонстративно игнорировал её холодность, вел себя как ни в чём не бывало, будучи уверенным, что эта нелепая игра скоро надоест, и всё вернётся на круги своя. Голод был сильнейшим аргументом в любом споре, а он знал, что холодильник полон.
