Вечером четвёртого дня, вернувшись с работы, он сбросил пиджак и решительно направился на кухню. Хватит. Пришло время разрушить эту фарс.
Он поступит по-обычному, приготовит ужин на двоих и этим немым жестом даст ей понять, насколько незначительны и абсурдны её ультиматумы. Он распахнул дверцу холодильника, и привычный мир рухнул.
Внутреннее пространство, еще недавно представлявшее собой хаотичное, но единое царство пищи, теперь было разделено с точностью хирурга. Средняя полка осталась пустой. Она служила границей.
На верхних полках, на её территории, царил гастрономический рай: аккуратно упакованный кусок пармезана, пучок свежих томатов черри, упаковка охлаждённой индейки, связка рукколы, баночка оливок, сливки.
На его, нижних полках, одиноко размещались три сосиски в целлофане, купленный им на распродаже плавленый сырок «Дружба», половина батона почерневшего хлеба и одинокий, сморщенный лимон. Это была не просто еда, а наглядное свидетельство его нового финансового положения.
— Что это значит? — выпалило у него, прежде чем он успел собраться с мыслями.
Настя появилась в дверном проёме так бесшумно, что он даже не услышал её шагов. Она была одета не в домашнюю одежду, как обычно, а в джинсы и строгую рубашку, словно тоже только что пришла с работы, а не из их общей спальни.
— Это холодильник, — ответила она без эмоций. — Верхние две полки — мои. Нижние — твои. Пожалуйста, пользуйся только своими продуктами. Я не хочу потом искать свои вещи.
Она не препятствовала ему, не занимала оборонительную позицию. Просто стояла и смотрела, как он переводит взгляд с её богатого, благополучного набора продуктов на свою скудную провизию. Это было унизительнее любого крика.
Это было холодное, методичное издевательство. — Ты… ты серьёзно? Ты разделила еду? — в его голосе смешались гнев и недоумение. — Ты превратила наш дом в коммунальную квартиру! Ты издеваешься надо мной!
Он захлопнул дверцу холодильника с такой силой, что зазвенели банки на полках. Он рассчитывал, что она испугается, отступит перед его злостью. Но Настя даже не моргнула.
— Нет, Илья. Это не я внесла разделение. Это сделал ты. Ты первый разделил наши деньги на «мои» и «твои». Ты решил, что у тебя есть личный фонд на «самое лучшее». Я лишь довела твою идею до логического конца. Теперь у тебя есть не только личный фонд, но и личная полка в холодильнике. Разве это несправедливо?
Она говорила с ним, словно с непослушным ребёнком, которому объясняют простые правила игры, придуманные им самим. Илья ощущал, как кровь приливает к его лицу. Он хотел накричать на неё, схватить, встряхнуть, но стоял обездвиженный, поражённый её беспощадной логикой.
— Так что готовь себе ужин, — закончила Настя, развернулась и ушла в комнату. — Приятного аппетита.
Он остался один на кухне. Гудение холодильника казалось невыносимо громким. Он снова открыл дверцу и уставился на свои три сосиски. И впервые за четыре дня он с холодящим ужасом осознал, что это не игра. Это война. И он её проигрывает.
Неделя превратилась в медленное, унизительное испытание. Илья питался кое-как, перебиваясь сухими бутербродами и теми самыми сосисками, в то время как с кухни доносились ароматы жареного мяса и свежей выпечки, которые Настя готовила исключительно для себя. Он похудел, исхудал, в глазах появился злой, загнанный блеск.
Его гордость, его мужское достоинство было растоптано и размазано по покрытию кухни. Он перечислил бывшей жене всю зарплату до копейки, получив в ответ восторженное сообщение, которое теперь казалось насмешкой. Благородство оказалось горьким на вкус.
