Тамара Сергеевна сидела среди осколков разбитой чашки, тихо скатывая слёзы по щекам.
— И что теперь? — прошептала Ольга. — Теперь я знаю правду. Что дальше?
— Не могу сказать. — мать подняла взгляд. — Возможно, ты меня оттолкнёшь. Скажешь, что я чудовище.
— Ты не чудовище, мам. Ты просто… испуганная женщина, выбравшая самый жестокий способ оградить себя от боли.
— А ты… сможешь меня простить?
Ольга долго молчала, глядя в окно.
— Не уверена, мам. Честно, не знаю. Мне нужно время, чтобы всё осмыслить. И съездить к бабушкиному дому. Прочесть те письма, что она писала мне.
— Я поеду с тобой!
— Нет. — голос прозвучал решительно. — Я поеду одна. Мне необходимо всё осознать без твоих объяснений и оправданий.
Мать кивнула, осознавая, что спорить бессмысленно.
— Оля, я… я действительно любила тебя. Люблю. Просто моя любовь оказалась такой… изуродованной.
— Знаю, мам. И это самое ужасное. Что всё это ты делала из любви.
Дом в Каролино-Бугазе был небольшой, но ухоженный. Соседка передала ключи и коробку с письмами.
— Ваша бабушка была очень хорошей женщиной, — вздохнула пожилая дачница. — Всё о внучке рассказывала: «Оленька», «Оленька». Школьные фотографии показывала, которые мать иногда привозила.
Ольга зашла в дом, села за старинный письменный стол. Вынула первое письмо из пожелтевшей пачки.
«Моя дорогая внученька! Сегодня тебе исполнилось семь лет. Мама сказала, что ты не хочешь меня видеть, но я всё равно пишу. Испекла тебе торт с клубникой — помню, ты любила…»
Руки задрожали. Ольга открыла следующее письмо.
«Оленька, тебе уже десять. Мама рассказала, что у тебя хорошие оценки. Я так горжусь! Вяжу тебе свитер, надеюсь, угадаю размер…»
И ещё одно.
«Милая моя, ты уже студентка! Какая гордость! Хочу крепко обнять тебя, рассказать про папу. Он не плохой человек, просто слабый. А слабость — не порок, это беда…»
Ольга читала и плакала. В каждом письме — боль, надежда, безграничная любовь к неизвестной внучке. Бабушка умерла, так и не узнав, что Ольга никогда её не отвергала.
Телефон зазвонил. Мать.
— Оля, ты где? Уже поздно…
— Читаю письма. — голос дрожал от слёз.
— И что там?
— Там любовь, мам. Чистая, искренняя любовь. Которую ты украла у нас обеих.
Долгий молчаливый момент.
— Оля, приезжай домой. Поговорим.
— Не уверена, что смогу с тобой говорить. — Ольга закрыла глаза. — Понимаешь, мам, я сейчас читаю письмо, где бабушка пишет, что мечтает научить меня печь пироги. А в другом — что собирается завещать мне дом, чтобы у меня было своё место в жизни.
— Оля…
— А ты тридцать лет рассказывала мне, что я у тебя одна! Что никому больше не нужна!
— Ты действительно была у меня одна…
— Нет, мам! — Ольга поднялась, прижимая трубку к уху. — У меня была бабушка, которая любила меня всю жизнь! И ты это знала!
Она повесила трубку, отключила телефон.
На кухне нашла банку варенья с запиской: «Для Олюшки. Твоё любимое клубничное». Открыла, попробовала. Вкус детства, которого у неё никогда не было.
В спальне — связанные свитера разных размеров. От детского до взрослого. Бабушка каждый год вязала и складывала в шкаф, надеясь, что когда-нибудь внучка их наденет.
Ольга взяла последнее письмо. Почерк стал дрожащим, слабым.
«Олюшка, мне уже трудно писать. Доктор сказал — осталось немного. Хочу, чтобы ты знала: ни дня не сердилась на тебя. Понимаю, что память об отце болезненна. Но знай — ты любима. Всегда была любима. Дом завещаю тебе. Пусть он станет местом, где ты будешь счастлива. Твоя бабушка Людмила.»
Ольга сложила письма в коробку, взяла со стола фотографию — пожилая женщина с добрыми глазами держит детский свитерок.
Вышла на крыльцо, глубоко вдохнула. Впервые за тридцать лет она оказалась там, где её действительно ждали.
Включила телефон. Семнадцать пропущенных вызовов от матери.
Набрала номер.
— Мам, я останусь здесь несколько дней. Мне нужно всё обдумать.
— Оля, милая, не оставляй меня! Я старая, больная…
— Ты не старая и не больная. — голос прозвучал устало. — Ты просто привыкла, что я решаю твои проблемы вместо себя.
— Что ты хочешь сказать?
Ольга посмотрела на дом, где могла бы стать счастливой, на сад, который могла бы помнить с детства.
— Я хочу сказать, что теперь у меня есть собственный дом. И мне предстоит решить — простить тебя или нет.
— А если не простишь?
— Тогда ты почувствуешь, что значит — действительно потерять дочь.
