Наталья прекратила разговор, осознав, что пробиться сквозь эту преграду, возведённую слепой сыновней преданностью, сейчас невозможно. Однако тревога уже пустила глубокие корни в её душе. Она замечала трещины на стальном фасаде свекрови, и эти трещины внушали ей страх. Внутри скрывалось нечто пугающее, и, если не принять мер, этот фасад может рухнуть в любой момент.
Прошло ещё семь дней. Тамара Сергеевна стала готовиться к звонкам сына с ещё большей тщательностью, придумывая всё новые подробности своей якобы насыщенной жизни: то она посещала поликлинику для диспансеризации («Всё в порядке, как у космонавта!»), то перебирала вещи на антресолях, то встречалась с подругой Ириной, с которой на самом деле не созванивалась уже несколько месяцев. Ложь стала её второй кожей.
В один из промозглых вторников Наталье позвонили из химчистки: «Ваш заказ готов, можете забрать». Она приехала за зимним пальто свекрови, которое та отдала на чистку ещё весной. Химчистка располагалась всего в нескольких шагах от дома Тамары Сергеевны. Наталья решила отвезти пальто лично. Она набрала номер свекрови, но та не взяла трубку. «Вероятно, звук отключила», — предположила Наталья и отправилась к ней.
Она открыла дверь своим ключом, который Алексей когда-то давно дал ей «на всякий случай». Этот самый случай настал. — Тамара Сергеевна? — тихо позвала она, входя в полутёмную прихожую. Ответа не последовало. Из гостиной доносился слабый шум. Наталья направилась туда и застыла на месте.
Тамара Сергеевна сидела на полу, сгорбившись, спиной к двери. Вокруг неё были разбросаны старые фотографии. В руках она держала одну, помещённую в пожелтевшую картонную рамку. Наталья узнала этот снимок: молодые Тамара и Владимир в Коблево, около сорока лет назад. Они смеялись, щурясь от яркого южного солнца, и выглядели безмерно счастливыми. Плечи свекрови слегка дрожали. Она не рыдала навзрыд, а всхлипывала — тихо, приглушённо, словно дети, боящиеся наказания.
Наталья невольно сделала шаг вперёд, и паркетный пол под ногами едва слышно заскрипел. Тамара Сергеевна вздрогнула и резко обернулась. Её лицо было мокрым от слёз, глаза — красными и опухшими. На мгновение в них мелькнул страх и отчаяние загнанного зверя. Но это длилось всего секунду.
Мгновенно маска возвратилась на место. Лицо застыло. Она быстро, почти с отвращением, вытерла слёзы тыльной стороной ладони. — Что ты здесь делаешь? — голос прозвучал стальным, но с лёгкой хрипотцой. — Я… пальто из химчистки привезла. Звонила, вы не ответили, — смущённо пробормотала Наталья. Тамара Сергеевна медленно поднялась с пола, опираясь на подлокотник кресла. Она пристально посмотрела на Наталью, холодно и надменно. — Следовало позвонить ещё раз. Я не люблю незваных гостей. Потом её взгляд упал на фотографию, а затем снова на Наталью. — Просто пыль в глаза — от этих старых альбомов, — произнесла она с вызывающей чёткостью, словно бросая вызов. — Пальто можешь оставить в коридоре.
Наталья молча кивнула, вышла из комнаты, повесила пальто на вешалку и тихо закрыла дверь. Спускаясь по лестнице, она ощущала дрожь в руках. Не от холода в подъезде, а от увиденного. Фраза «пыль в глаза» звенела у неё в ушах. Это была не просто ложь. Это был крик о помощи, который никто не должен был услышать. Особенно она. В этот момент вся многолетняя неприязнь к свекрови начала растворяться, уступая место другому, куда более мощному чувству — глубокому, болезненному состраданию.
Весь вечер Наталья блуждала по своей уютной, наполненной жизнью квартире словно в тумане. Она автоматически помогала сыну с уроками, отвечала на вопросы мужа о прошедшем дне, но мысли её оставались там, в полумраке гостиной свекрови, одинокой с её горечью.
Когда сын уснул, а Алексей устроился перед телевизором смотреть футбол, Наталья села на кухне с чашкой остывшего чая. Тиканье настенных часов отсчитывало секунды её собственной спокойной, устроенной жизни. За стеной раздавался смех мужа. В соседней комнате сын тихо сопел во сне. Её мир был полным. Он был тёплым, живым, подлинным.
И вдруг она с почти ощутимой ясностью представила себя на месте Тамары Сергеевны. Вот она, Наталья, сидит на этой же кухне, но через тридцать лет. Алексея больше нет. Дети выросли и живут собственной жизнью, со своими семьями, своими заботами. Они, конечно, звонят, спрашивают: «Мама, как ты?». И она, так же как сейчас Тамара Сергеевна, отвечает бодрым голосом: «Всё хорошо, родные, не беспокойтесь». Ведь как можно обременять их своей болью? Как признаться, что тишина в квартире звучит так громко, что хочется кричать, что еда утратила вкус, а будущее кажется чёрной бездной?
Она вообразила, что её невестка, жена взрослого сына, приходит без предупреждения. И видит её — не успешную, собранную женщину, а плачущую, растерянную старушку в поношенном халате. Что она почувствует? Жалость? Презрение? Злорадное удовольствие? От этой мысли по её спине пробежал холодок.
Внезапно все многолетние обиды на свекровь — её колкости, постоянное недовольство, попытки контролировать жизнь их семьи — предстали в новом свете. Это была не просто вредность характера. Это был панический страх потерять контроль, утратить значимость, оказаться на обочине жизни единственного сына. А теперь, когда не стало мужа — единственного человека, рядом с которым она могла позволить себе быть слабой — этот страх превратился в чудовище, пожирающее её изнутри.
Она вспомнила слова Алексея: «Мама у меня кремень». Да, она была кремнём. Она так привыкла к этой роли, что забыла, как быть другой. Она не умела просить о помощи. Считала это унизительным. И чем хуже ей становилось, тем выше и толще возводила стену между собой и окружающим миром. Даже между собой и сыном. Особенно — между собой и невесткой, которую всегда воспринимала как соперницу.
Наталья поднялась и подошла к окну. Дождь барабанил по стеклу. Там, всего в нескольких кварталах отсюда, в своей крепости-квартире сидела одинокая женщина, выбравшая молчание как единственную защиту. Но это молчание медленно убивало её.
