И вдруг прорыв случился.
Это уже не было тихим плачем, как накануне у фотографии. Вырвались громкие, безудержные, судорожные рыдания, накопленные за последние полгода. Она закрыла лицо руками, и её плечи задрожали в беззвучном вопле, который наконец прорвался наружу хриплым, стонущим воем. Она горько плакала о своём Владимире, о сорока годах, прожитых вместе, которые оборвались в один роковой день. О своём ужасном, всепоглощающем одиночестве. О страхе перед пустыми, бессмысленными днями и долгими, бессонными ночами. О своей беспомощности, которую она так глубоко ненавидела. О том, что превратилась в обузу, в тень, в живое напоминание о трагедии.
Наталья не произнесла ни звука. Никаких «успокойтесь» или «всё наладится». Эти слова были бы пустыми и неуместными. Она просто поднялась, подошла к свекрови, опустилась перед ней на колени и крепко обняла её за трясущиеся плечи. Она прижала Тамару Сергеевну к себе, и эта «железная леди» вцепилась в Наталью, словно утопающий в спасательный круг, и рыдала, уткнувшись ей в плечо.
Они провели так много времени. Наталья ласкала её по спине, по седым, растрёпанным волосам, чувствуя, как слёзы стекают и по её собственным щекам. Она плакала вместе с ней — за себя, за неё, за всех женщин, которым когда-либо приходилось ненавистно быть чрезмерно сильными.
Когда первый приступ рыданий утих, Тамара Сергеевна отстранилась, всё ещё всхлипывая. Она посмотрела на Наталью заплаканными, но уже другими глазами. В них исчезла сталь. Осталась лишь бескрайняя усталость и… растерянное доверие. — Я так боюсь, Наташа, — прошептала она впервые без защитной маски. — Я ужасно боюсь остаться одна. Кажется, что жизнь закончилась. Я просыпаюсь утром и не понимаю, зачем… зачем мне этот день. Алексей звонит, а я лгу ему… Лгу, что всё в порядке, чтобы не тревожить, чтобы не становиться для него тяжким грузом… Я не хочу, чтобы он видел меня такой… никчёмной.
Наталья взяла её холодные руки в свои. — Вы не никчёмная. Вы просто человек, которому очень больно. И вам не нужно проходить через эту боль в одиночестве. Мы справимся вместе. Понимаете? Мы.
В этот момент, среди аромата пионов и остывшего чая на кухне, рухнула стена, которую они обе возводили годами. На её развалинах начало пробиваться что-то новое, хрупкое и настоящее.
***
Беседа с Алексеем оказалась тяжёлой. Наталья поведала ему всё, не смягчая правду. О пустой квартире, о слезах, о депрессии, которую его мать так тщательно скрывала. Для Алексея это стало настоящим потрясением. Он сидел, сжав голову руками, и на его лице читалась одна эмоция — мучительное чувство вины.
— Я дурак, — тихо проговорил он. — Слепой дурак. Она говорила мне про пирожки, а сама, наверное, голодала… «Мама кремень»… Господи, как я мог быть таким… — Ты не дурак, — мягко ответила Наталья. — Ты сын, который любит маму и верит ей. Она сама не хотела, чтобы ты видел её боль. Она защищала и тебя, и себя.
На следующий день они вместе отправились к Тамаре Сергеевне. Алексей, зайдя в квартиру, просто подошёл к матери, обнял её и произнёс одно слово: «Прости». В этом слове заключалось всё.
Путь к восстановлению оказался долгим. Наталья через знакомых нашла хорошего психотерапевта, специализирующегося на возрастных кризисах и депрессии. Убедить Тамару Сергеевну было нелегко — старая гвардия не привыкла «выносить сор из избы». Но Наталья проявила настойчивость и тактичность. На первый приём она поехала вместе с ней, просто чтобы посидеть в коридоре. Это дало результат.
Жизнь постепенно, шаг за шагом, возвращалась в квартиру на третьем этаже. Алексей стал навещать мать не просто формально, а искренне: чинил капающий кран, молча сидел рядом с ней за просмотром старых фильмов. Наталья взяла за правило приходить к ней на ужин раз в неделю — не из чувства долга, а потому что сама этого хотела. Вместе они пекли лимонный пирог, разбирали старые фотографии — теперь это вызывало не слёзы, а лишь лёгкую, светлую грусть.
Их отношения не превратились в сладкую идиллию. Они остались разными людьми. Тамара Сергеевна всё ещё могла позволить себе язвительные замечания, а Наталья — промолчать там, где раньше бы вспыхнула. Но главное ушло — напряжение и недоверие. Вместо этого появилось нечто гораздо более важное: уважение к чужой боли и хрупкое, выстраданное тепло.
Однажды летом, вечером, они сидели на той же кухне. Тамара Сергеевна помешивала чай ложечкой и вдруг, не глядя на Наталью, тихо произнесла: — Спасибо тебе. — За что? — удивилась Наталья. Свекровь подняла на неё ясные, хоть и всё ещё печальные глаза. — За то, что пришла без предупреждения. Ты увидела то, чего не видел никто. То, в чём я сама боялась себе признаться. Если бы не ты… не знаю, что бы было.
Наталья улыбнулась и накрыла её руку своей. За окном садилось солнце, окрашивая небо в розовые и золотистые оттенки. Впереди лежала ещё длинная дорога. Но теперь они знали: самое страшное — идти по ней в одиночестве. А они больше не были одни.
