Плач начинался неизменно в одно и то же время. Ровно в полночь, словно кто-то внутри неё запускал невидимый механизм скорби.
— Ты слышишь? — тихо спросила я, слегка толкнув мужа в бок.
Андрей пробормотал что-то раздражённое, не открывая глаз.
— Оля, просто отдыхай. Это ненадолго.
— Но она же плачет. Искренне. Может, ей действительно плохо?
Он глубоко вздохнул, и в его вздохе звучала вся усталость от этих ночных концертов, которые продолжались уже полгода — с тех пор, как мы переехали к его матери.
— Не подходи, — его голос прозвучал глухо и твёрдо. — Только усугубишь ситуацию. Мама не выносит жалости.
И я не подходила. Я лежала, внимательно вслушиваясь в тонкие, надрывные звуки за стеной. В этом плаче не чувствовалось ничего обычного, привычного.
Он был каким-то… ритуальным.
Жутко методичным. Казалось, что Тамара Ивановна не просто оплакивает что-то, а отчаянно пытается изгнать из себя память.
Я представляла её — высокую, всегда идеально прямую, с туго собранными в узел седыми волосами — сидящей на краю кровати в темноте.
И это несоответствие между её дневным образом — строгим и непроницаемым — и ночной, оголённой болью сводило меня с ума.
А затем, в одну из ночей, плач внезапно прекратился.
Отсутствие звука оглушало гораздо сильнее, чем любой крик. Я лежала с открытыми глазами до самого утра, ожидая привычного всхлипа, но его не последовало.
Тамару Ивановну обнаружили утром. Сердце. Врач скорой помощи объяснил, что всё случилось тихо, во сне.
Андрей держался, но я замечала, как дрожал его подбородок, когда он подписывал бумаги.
Разбирать её комнату мы начали спустя неделю. Воздух здесь был застоявшимся, пропитанным запахом старых книг и каких-то трав.
Я отодвинула кровать, чтобы вымыть пол, и рука наткнулась на что-то твёрдое.
Это оказалась старая картонная коробка из-под обуви, перевязанная бечёвкой.
— Андрей, взгляни, — позвала я.
Он подошёл, молча развязал узел. Внутри, завернутые в пожелтевшую фланель, лежали они.
Небольшие, поцарапанные диктофоны. Кассетные, таких я не видела с самого детства. Я начала выкладывать их на ковёр по одному. Пять. Десять. Семнадцать.
Рядом лежали аккуратные стопки кассет, каждая из которых была подписана каллиграфическим почерком Тамары Ивановны.
«Первая гроза. Май 1968».
«Разговор с отцом перед отъездом. 1970».
«Андрей. Первое слово. 1985».
«Наш смех. Одесса. 1986».
Андрей взял в руки один из диктофонов, самый старый из всех. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрожали.
Он вставил кассету с надписью «Вокзал. Прощание» и нажал кнопку «плей».
