Он вставил кассету с надписью «Вокзал. Прощание» и нажал на кнопку воспроизведения.
Раздался щелчок, сопровождаемый тихим шипением. Затем пространство наполнил голос — молодой, ясный, слегка смущённый, но невероятно живой.
Голос Тамары Ивановны, который нам прежде не доводилось слышать. — …я буду ждать. Я всегда буду тебя ждать, понимаешь? Только возвращайся.
Андрей застыл, наблюдая за медленно вращающимися катушками. И я осознала, что каждую ночь она плакала не из-за того, что в её жизни было мало радости.
А потому, что этой радости оказалось слишком много, и она осталась здесь, на этих тонких плёнках.
Андрей резко остановил воспроизведение. Катушки перестали крутиться.
— Выключи, — прохрипел он, не обращая на меня взгляда.
— Но почему? Андрей, это же… её жизнь.
— Это не её жизнь. По крайней мере, не та, которую я знал. Моя мать никогда не говорила таким тоном.
Он был прав. Женщина, которая растила его, выражалась коротко, почти военным порядком.
Она никогда не смеялась так звонко и искренне, как на записи «Наш смех. Одесса», которую я с трепетом запустила следующей.
На пленке звучали два голоса — её и мужской, тот же, что и на вокзале — они хохотали до слёз, перебивая друг друга, стараясь рассказать забавную историю про дельфина.
— Это какая-то подделка, — пробормотал Андрей. Он медленно ходил по комнате, касаясь предметов матери, словно пытаясь удостовериться в их подлинности. — Она была иной. Строгой. Всегда занятой. Я не припоминаю её такой… счастливой.
— Может, она именно такой и была? До твоего рождения? С твоим отцом?
Андрей замер и посмотрел на меня.
— Мой отец, Владимир, скончался, когда мне было два года. Я его почти не помню. Мама рассказывала, что он был серьёзным человеком, учёным. Не из тех, кто смеется над дельфинами.
Мы приступили к прослушиванию кассет последовательно. «Первая гроза. Май 1968». Шипение пленки, затем раскаты грома и два шёпота.
Она и он. Прячутся под навесом, он читает ей стихи, а она тихо смеётся, когда он сбивается.
Голос мужчины был мягким, с лёгкой хрипотцой, необычайно тёплым. Он называл её «Анюта, мой свет».
Мы погружались в чужую, скрытую жизнь. Вот они спорят о литературе. Вот он напевает ей песню под гитару, ужасно фальшивя.
Вот они просто молчат, и слышно лишь стрекот сверчков. Это была фонотека целого мира, жившего параллельно официальной реальности, где Тамара Ивановна была женой, а затем вдовой инженера Владимира Волкова.
— Я не понимаю, — произнёс Андрей поздним вечером. Его лицо побледнело. — Она вела двойную жизнь? Кто этот человек?
Запись, сделанная в Одессе в восемьдесят шестом году, когда мне уже был год, показывала, что она была замужем за отцом. Значит, она могла ему изменять?
На кассете с пометкой «Разговор с отцом» мужского голоса не было. Слышался лишь умоляющий голос Тамары Ивановны и резкие, властные реплики пожилого мужчины.
— …ты не посмеешь! Я запрещаю тебе видеться с ним! Он тебе не пара, Аня!
— Папа, но я люблю его!
— Любовь? Не смеши меня! Он без роду, без племени, кто он такой? Ты позоришь нашу семью! Выбирай: либо он, либо мы.
Запись прерывалась её рыданиями — теми самыми, что я слышала каждую ночь.
Андрей вскочил и выдернул кассету.
— Хватит! Я не хочу это слушать! — голос его срывался. — Это какое-то предательство. Всю жизнь она создавала образ… сильной, преданной женщины. А на деле…
— А на деле она просто любила, Андрей! — не выдержала я. — Она была настоящей!
