Дверь не поддавалась. Сорок лет я воображала, как дергаю эту ручку, а теперь делала это в реальности. Безрезультатно. Иван и после смерти продолжал охранять свои тайны.
Сын, Алексей, положил мне на плечо тяжелую, отцовскую руку.
— Мам, поехали ко мне. Не оставляйся здесь одна.
Я стряхнула его ладонь.
— Лом. Принеси мне лом из сарая.
Алексей застыл. Его лицо, так напоминавшее молодого Ивана, вытянулось.
— Зачем? Ты с ума сошла? Отец бы никогда…
— Отец сорок лет скрывал от меня часть своей жизни! — я повернулась к нему, и мой тихий голос удивил нас обоих.
— Сорок лет я проходила мимо этой двери, словно прислуга, которой не положено знать, чем занят хозяин. Он умер. А я еще жива. И наконец хочу узнать, с кем делила постель. Принеси лом.
Алексей смотрел на меня с жалостью и страхом, словно я — хрупкая ваза, готовая в любой момент треснуть. Он не понимал.
Это была не просто комната. Это был молчаливый упрек, сорокалетнее напоминание, что в его жизни существует место, куда мне ходить запрещено.
Он все же принес лом. Тяжелый, покрытый ржавчиной. Вручил мне его, словно скипетр безумия.
Первый удар пришелся по замку. Дерево застонало, но устояло. Второй. Третий. Щепки посыпались на дорогой паркет.
Алексей отвернулся, не в силах наблюдать за этим святотатством. А я ощущала, как с каждым ударом из меня уходит застарелая, горькая обида.
Наконец, с оглушительным треском, дверь распахнулась.
Я ожидала увидеть беспорядок, пыль, второй рабочий стол. Но не это.
Комната была безупречно чистой. Ни одной пылинки. Стены от пола до потолка занимали стеллажи с сотнями черных папок. Идеально ровные ряды. На каждой — лишь номер.
На единственной свободной стене, прямо напротив входа, висели фотографии. Десятки незнакомых лиц.
Мужчины, женщины, старики, дети. Они не позировали. Их выражения были выхвачены из жизни — испуганные, умоляющие, сломленные.
Под каждым снимком — аккуратная медная табличка с одним словом: «Отказ», «Долг», «Потеря», «Искупление», «Забвение».
Мой взгляд задержался на фотографии молодой женщины, обнимающей маленькую девочку.
Обе плакали. Табличка под ними гласила: «Неизбежность».
Руки затряслись. Я подошла к столу. На нем лежала одна папка — не черная, а бордовая. Открытая.
Верхний лист представлял собой отчет. Сухие, канцелярские фразы: «Объект „Татьяна М.“… проявила слабость… принято решение об изоляции… дальнейший контакт нецелесообразен… актив передан на сохранение».
Актив? Сохранение? Я смотрела на плачущую девочку на стене. Это ее он называл «активом»?
Холодное, липкое подозрение начало принимать форму в моей голове. Эти люди на стенах… они не были его клиентами или друзьями. Они представляли собой коллекцию. Коллекцию разбитых судеб. И тогда я поняла: все сорок лет я жила не с загадочным и скрытным человеком, а с чудовищем.
— Мама, что это? Это нужно передать в полицию! — Алексей вошел в комнату, голос дрожал. Он с отвращением оглядывал папки.
Я не слушала его. Мои пальцы крепко сжали бордовую папку с надписью «Татьяна М.». Я начала лихорадочно перелистывать страницы.
Финансовые отчеты, распечатки телефонных звонков, копии личных писем. Маршруты передвижений, расписанные по минутам.
Это было досье. Полное, всестороннее, унизительное.
Я вытащила одну из черных папок наугад — номер 117. Внутри — то же самое. Жизнь какого-то мужчины, тщательно проанализированная и разложенная по полочкам.
Его долги, любовницы, страхи, выделенные в отдельную графу «уязвимости».
