Первый звук прорвался сквозь пелену тяжкого, беспросветного сна, словно заржавевший гвоздь, пробивающий гниющее дерево.
Слабый и тонкий, он почти сливался с поскрипыванием половиц или завыванием ветра, играющего в трубе печи.
Но материнское сердце — вечный и неутомимый хранитель — тут же откликнулось на него, сжимающееся в груди судорожно.
Тамара не открывала глаз, а лишь вслушивалась, полностью сосредоточившись на звуке.
Ее тело казалось ватным и неподатливым после короткой ночи, полной тягостных сновидений.
Казалось, она сомкнула веки лишь на мгновение, а за окном, в покрытом инеем стекле маленького окна, небо сменило черный цвет на глубокий синий, насыщенный, как кожура спелой ежевики. «Скоро рассвет, — мелькнула уставшая мысль. — Скоро…» И снова раздался тот же звук.
На этот раз он прозвучал яснее.
Это был не стон, а жалобный, прерывистый выдох, который едва пробивался сквозь оглушительный храп, заполнявший избу.
Храпели двое: муж, раскинувшийся рядом, массивный и неподвижный, как булыжник, и свекровь, устроившаяся на теплом лежаке у печи.
Храп Владимира был густым и раскатистым, напоминая раскаты грома перед грозой.
Он оглушал, давил и заполнял собой всё пространство.
Свекровь же посапывала тише, издавая тихие ворчания, словно дремлющая собачонка на припечке.
Тамара боялась даже пошевелиться.
Мысль о том, чтобы встать, зажечь лучину и подняться на полати, вызывала у неё физический страх.
Если потревожишь свекровь — та будет весь день кряхтеть, жалуясь на боль в костях и отсутствие сна, коситься на невестку с недовольством, будто именно она виновата в бессоннице. «Приснилось, — пыталась убедить себя Тамара, прижимая щеку к прохладной подушке. — Пройдет. Всегда проходит…» — Ма-ам… ма… у-у-у… Сердце Тамары сжалось и замерло.
Она сразу же узнала этот голосок, наполненный болью и тоской.
Это звала именно её средняя дочь — Оля.
Лежать дальше сил уже не оставалось.
Осторожно, словно кошка, которая располнела за зиму, Тамара стала выбираться из-под грубого одеяла, стараясь не задеть массивное тело мужа.
Беременность давно стала для неё привычным состоянием, делая движения неповоротливыми.
Она неловко сдвинулась, и тяжёлая коса случайно хлестнула Владимира по лицу.
Тот вздрогнул, моргнул, глаза его раскрылись — безумные, невидящие, полные ночного ужаса.
Его рука, тяжёлая и мозолистая, инстинктивно схватилась за край кровати. — Нет! Не пил, не бил! Не толкай, молю! — выдохнул он хрипло, голос срывался от сна. — Это, милый, дитё плачет.
Спи, — мягко и почти ласково прозвучал голос Тамары.
Она поправила одеяло, касаясь его легко и быстро.
Владимир что-то пробормотал, беспомощно повернулся на бок и почти сразу снова захрапел, словно не просыпался вовсе.
На мгновение на лице Тамары мелькнула тень горькой, мстительной усмешки.
Ведь всего два года назад эта сцена была совсем другой.
Когда Владимир возвращался с попойки, дом превращался в настоящий ад.
Он избивал её без причины, «для разминки костей», как цинично объяснял сам.
Плач детей, доносившийся с полатей, лишь разжигал его ярость.
Старшие мальчики пытались прикрыть мать, а свекровь, не в силах изменить ситуацию, поднимала на печи душераздирающий вой, словно оплакивая покойника.
Вся семья жила в постоянном страхе перед его внезапными вспышками гнева. — Терпи, касатушка, а куда денешься? Чтоб у него, окаянного, кулаки отсохли! Весь в отца, весь в отца-поганца! — причитала потом старуха, смазывая синяки и ссадины Тамары густым липким медом и забинтовывая их тряпицами. — Чтоб ему на том свете пусто было!
Перелом произошёл странно и почти мистически.
После одной особенно тяжёлой ночи, когда все, измождённые и напуганные, наконец уснули тревожным сном, пьяный Владимир с грохотом свалился с кровати.
Грохот был настолько сильным, будто рухнула матица.
В панике, зажигая лучину, Тамара услышала его нечленораздельные, наполненные животным ужасом вопли: — Отстаньте! Ай! Ой, больно!
В свете дрожащего огонька лицо её мужа было искажено суеверным страхом.
