Уберите их прочь!
При свете мерцающего огня лицо ее супруга исказилось суеверным ужасом.
Он пятился по полу, отгоняя воображаемых врагов. — Сбросили!
Топтались!
Кто это был?! — Маленькими ножками! — прошипел он, свирепо глядя на полати, откуда взирали испуганные детские глаза.
Все находились на своих местах. — Привиделось!
Перебрал ты, змееныш!
Дайте людям поспать! — пробормотала свекровь с печи. — Может, черти наведались к тебе за твои тяжкие грехи… Чудо повторилось.
Еще дважды, как только Владимир пытался поднять руку на жену, неизвестная сила в ночи сбрасывала его на пол и методично топтала, оставляя синяки на спине.
В третий раз он уже поднял кулак, но замер, в глазах промелькнул тот самый ночной страх.
Он лишь пробормотал ругательство сквозь зубы и рухнул на кровать.
В ту ночь он спал спокойно.
Прошел уже больше года, и в доме воцарились покой и гармония.
Владимир словно изменился.
Тамара расцвела, с ее лица не сходила умиротворенная улыбка.
Соседки шептались, что домовой наказал хозяина и советовали не забывать благодарить невидимого защитника.
Тамара так и поступала: ставила за печку горшочек со свежим молоком, клала кусочек хлеба или, если удавалось достать, сладкий пряник, произнося: «Спасибо тебе, дедушка-домовёнок, за твою доброту.
Угощайся, родимый».
Подойдя к полатям, Тамара задумалась на мгновение.
Лезть через печь, тревожа свекровь, не хотелось.
Она пододвинула табурет, забралась на него и, нащупав в темноте детские головки, тихо спросила: — Кто не спит? — Мама… это я, — донесся слабый, незнакомый голосок Оли. — Мне плохо… — Что случилось, доченька?
Ох! — Ладонь Тамары прикоснулась к лбу ребенка, и она вскрикнула, отступая. — Да ты вся горишь, словно уголек! — Знобит… Горло болит, не дышится… И косточки ломит… Беспомощно вздохнув, Тамара вложила дочке в рот ложку меда, велела рассасывать, укутала дополнительным тулупом и вернулась к постели.
Но сон не приходил.
Наутро Оле стало хуже.
Мать, чтобы заботиться о ней, переложила девочку на свою кровать.
Ни уксусные обтирания, ни травяные настои, ни малиновое варенье не приносили облегчения.
Стоял лютый мороз, а до земской больницы — более часа ходьбы.
Владимир боялся везти ребенка в телеге, опасаясь усугубить простуду.
Две долгие ночи Оля металась в жару, бредила, дыхание ее становилось все тяжелее и хриплее.
Казалось, в легких не осталось свободного места для воздуха.
Тамара сидела рядом, бессильная, протирая влажной тряпкой раскаленный лоб дочери и в отчаянии шептала молитвы, смешанные с заклинаниями.
Оля же, погружаясь в забытье, ощущала, как жизнь медленно покидает ее маленькое тело.
Она уже не могла ни позвать, ни пошевелиться.
В этот момент полного бессилия ее вдруг начал кто-то легко и настойчиво щекотать в пятках.
Набравшись сил, она приподняла тяжелую, словно чугунную, голову.
У ее ног стоял невысокий, чуть выше кота, коренастый человечек.
Он казался сделанным из свалявшегося мха и старого дерева: лохматый, с густой взъерошенной бородой цвета спелой ржи.
На нем была красная рубаха из домотканого полотна, а из-под густых бровей на девочку смотрели строгие, но совсем не злые глаза-угольки.
Оля не испугалась.
Ни капли.
— Чего это ты, козявка, разнежилась?
Болеть решила? — прорычал он хриплым, похожим на скрип старого пня голосом.
Оля не могла ответить, язык не слушался.
— Ладно, хватит, — сварливо пробормотал человечек. — Забастовала тут.
Завтра вставай, нечего тут раскисать.
Он положил что-то мягкое у ее ног, развернулся и растворился в воздухе, словно дымок от дедова кисета.
Оля рухнула на подушку и сразу же погрузилась в глубокий, спасительный, целительный сон.
