— Ну что за эгоизм! Семья — это когда друг друга поддерживают. Я одна вас поднимала после смерти отца, всю себя детям отдала.
И снова накатила вина. Оксана вспомнила своё детство: действительно, Наталья много трудилась, себе во многом отказывала. Но почему-то основное внимание и средства доставались Богдану. Ему покупали фирменные кроссовки, в то время как Оксана носила одежду после других. Его устроили в престижную школу, а она ходила в обычную рядом с домом.
— Мам, я понимаю, ты многое сделала для нас. Но сейчас я взрослая, у меня работа, я оплачиваю свою квартиру. Автомобиль — это не роскошь, а необходимость.
— Необходимость! — Наталья повысила голос. — А что, общественный транспорт отменили? Я вот всю жизнь на автобусах ездила!
— Ты ведь не ездила по ночам на вызовы в другие районы города.
— А Богдан что теперь — должен на улице остаться?
Оксана поставила чашку обратно на столешницу.
— Богдан может устроиться хоть куда-нибудь. Хоть дворником, хоть охранником или курьером. И снимать жильё за свою зарплату, как делают все взрослые люди.
Богдан оторвался от экрана:
— Легко тебе рассуждать. А кто меня возьмёт без опыта?
— А кто мешал тебе этот опыт получить лет двадцать назад?
— Зоряна, не будь такой жестокой, — Наталья обняла сына за руку. — Он старается… просто ему не везёт.
Оксана поднялась со стула. В этом разговоре не было смысла продолжать спорить. Мама никогда не примет её доводы всерьёз — они рушат привычный уклад: Богдан остаётся вечным ребёнком под защитой матери, а Оксана — сильной и ответственной жертвой ради семьи.
— Я не собираюсь продавать машину.
— Почему же? — голос матери стал жалобным и дрожащим. — Неужели кусок железа дороже брата?
— Брат важен. Но ещё важнее моя способность различать помощь и поощрение безответственности.
Наталья заплакала тихо и искренне — так плачут пожилые женщины, когда рушится их миропорядок и опора уходит из-под ног.
— Значит так… ты оставляешь семью? Значит, я плохо тебя воспитала…
Вот он был – главный удар по самому больному месту. Волна вины накрыла Оксану с такой силой, что грудь сжалось до боли. Мать рыдала беззвучно и горько; брат смотрел осуждающе и молча; а она стояла посреди знакомой кухни чужая среди своих – будто предала всё святое семейное.
