Вам у нас понравится!
Земля источала запах сырости и скорби. Каждый комок, падающий на крышку гроба, отзывался глухим эхом где-то в груди.
Пять десятилетий. Целая жизнь рядом с Мирославом. Годы, наполненные тихим уважением и привычкой, которая со временем обрела форму нежности.
Я не плакала. Слезы иссякли еще прошлой ночью, когда я сидела у его постели, держась за остывающую ладонь и слушала, как дыхание становится все реже — пока не стихло окончательно.
Сквозь траурную вуаль я различала сочувствующие лица близких и знакомых. Пустые фразы, дежурные объятия. Данило и Ирина держали меня под руки, но их прикосновения казались мне едва ощутимыми.
И вдруг он подошел ко мне. Седой, с глубокими морщинами у глаз, но с той же прямой осанкой, которую я помнила наизусть. Он наклонился к моему уху — его голос был до боли знакомым.
— Оксана. Теперь мы свободны.
На секунду дыхание перехватило. Аромат его одеколона — древесный сандал вперемешку с хвойной свежестью — ударил в виски.
В этом запахе сплелось всё: дерзость и боль утраты, воспоминания и чуждое настоящее. Я подняла взгляд. Ярослав. Мой Ярослав.
Мир пошатнулся под ногами. Запах ладана растворился в аромате свежескошенного сена и предгрозового воздуха. Мне снова двадцать лет.
Мы бежим рука об руку по полю. Его ладонь — горячая и крепкая. Ветер играет моими волосами, а его смех тонет в стрекоте кузнечиков вокруг нас. Мы убегаем от моего дома — от будущего, расписанного по чужому сценарию.
— Этот Соколов тебе не пара! — гремел голос отца, Василия. — У него ни гроша за душой да никакого положения!
Мама, Ганна, заламывала руки и смотрела на меня с укором:
— Одумайся же, Оксана! Он тебя погубит!
Я помню свой ответ: негромкий голос звучал твердо и непреклонно:
— Жить без любви — вот мой позор. А ваша честь — это клетка без выхода.
Мы нашли то место случайно: старая лесничья изба наполовину ушла в землю среди деревьев и стала нашим убежищем.
Полгода длилось наше отчаянное счастье — сто восемьдесят три дня полной свободы друг для друга. Мы кололи дрова, таскали воду из колодца и читали одну книгу вдвоем при свете керосиновой лампы. Было холодно, голодно и тяжело.
Но мы дышали одним воздухом.
Однажды зимой Ярослав сильно заболел.
Он метался в жару как в огне; я поила его горькими настоями трав, прикладывала мокрые холодные тряпки к лбу и молилась всем богам подряд — лишь бы он выжил.
Именно тогда я поняла: вот она моя настоящая жизнь — та самая единственная дорога по собственному выбору.
Весной нас нашли… Когда подснежники уже пробивались сквозь рыхлый снег после долгой зимы.
Без шума или сопротивления: трое мрачных мужчин в одинаковых пальто… И мой отец среди них.
— Игры окончены, Оксана… — произнес он спокойно, словно речь шла о проигранной партии шахмат.
Двое удерживали Ярослава за плечи; он не сопротивлялся… Просто смотрел на меня так пронзительно больно… что мне стало трудно дышать от этого взгляда… Взгляда с обещанием: «Я тебя найду».
Меня увезли прочь от живого леса обратно туда… где пахло пылью старых комнат родительского дома… нафталином… несбывшимися мечтами…
Тишина стала главным наказанием: никто не кричал на меня… просто перестали замечать мое присутствие; будто я была мебелью или вещью без души…
Через месяц отец вошёл ко мне молча; взгляд его был устремлён куда-то вдаль за окно:
— В субботу придёт Мирослав с сыном… Приведи себя в порядок…
Я промолчала… Зачем говорить?
Мирослав оказался полной противоположностью Ярослава: спокойный человек немногословных речей с усталым добрым взглядом…
Он рассказывал о книгах… о своей работе инженером… о будущем без места для сумасбродства или бегства…
Осенью состоялась наша свадьба… Я стояла перед алтарём в белом платье как во сне… механически отвечая «да»…
Отец сиял от удовлетворения: всё сложилось так как он хотел – правильный зять для правильной дочери…
Первые годы жизни рядом с Мирославом были словно густой туман…
Я существовала – готовила еду… убирала дом… встречала мужа после работы – но будто жила вне себя…
Я была покорной женой…
Он никогда ничего не требовал…
