Взяла в руки старенькую чашку с облупившимся рисунком — Михайло всегда бурчал, мол, давно пора избавиться от этого хлама. А я так и не решилась. Странно, но ни разу…
Зазвонил телефон. На экране высветилось имя — «Михайло». Сердце сжалось, перевернулось внутри, а потом забилось так же сильно, как когда-то давно.
— Да… — ответила я, стараясь сохранить спокойствие.
— Марьяна… Привет. Ты… как вообще? — голос дрогнул, повисла неловкая пауза.
— Живу. А ты?
— Тоже живу… Слушай, можно я зайду? Мне бы вещи забрать — кое-что осталось у тебя. Если ты не против.
Так хотелось сказать: «Нет!». Или наоборот — «Да». Но язык снова сыграл свою привычную роль:
— Приходи. Я буду дома вечером.
Три часа подряд я прокручивала в голове возможные разговоры. Плакала, злилась, боялась. То хотелось побриться наголо и стереть себя прежнюю, то мечтала исчезнуть из поля зрения.
Но он всё же пришёл — постаревший, в помятой куртке и с потухшим взглядом. И один. Без Натальи.
Прошёл в комнату и сел на самый край дивана:
— У тебя тут хорошо стало… Светлее как-то. Обои новые?
Я не знала — смеяться мне или заплакать. Просто кивнула и поставила перед ним чашку чая — тот самый сорт, на который он всегда жаловался: мол, заварки мало кладу.
— Уютно у тебя… Мне бы только папку с документами… — Он замялся и посмотрел в сторону шкафа.
И вдруг мне стало легко по-настоящему. Как будто ветер выдул изнутри всю накопившуюся за месяцы тяжесть.
— Документы у меня. Все до одной бумажки здесь… — подвинула к нему ту самую жёлтую папку с графами и печатями судьбы.
— Спасибо… — Он потер виски и посмотрел прямо в глаза. — Марьяна, прости меня. Я тогда всё напутал…
Я слушала его голос и вдруг поняла: боль была только сначала. А теперь я словно новый росток на старом дереве с трещиной на коре.
Он быстро собрал свою скромную коробку: счётчики, старые письма и тот самый галстук с утятами. А я стояла молча и смотрела, как он взглядом прощается со стенами квартиры. Но ни слова о возвращении не сказал. Не попросил остаться — и я не предложила ему этого.
Он ушёл, а во мне впервые не осталось пустоты. Даже обида показалась лёгкой – как пух тополей в начале лета.
