В соседнем военном городке у Оксаны жила подруга — Ганна.
Её отец, Михайло, фельдшер по профессии, всегда выглядел аккуратно — на нём была выглаженная рубашка, а разговаривал он с Оксаной на равных: интересовался её чтением, спрашивал, почему ей ближе Цветаева, чем Ахматова, и зачем в доме нужна тишина. В их квартире витал запах кипятка с мятой и ещё чего-то неуловимого — ощущения уюта и защищённости. Оксана приходила туда как в храм спокойствия — и возвращалась уже другой.
На танцах в доме офицеров она встретила Ростислава. Он служил срочную как электрик в порту: крепкий парень с густыми ресницами и забавной манерой вставлять “смею заверить” в разговор. Они танцевали так, будто делали это всю жизнь. Вскоре Ростислав остался по контракту и снял скромную комнату в общежитии. Свадьбы не было — просто зашли к Михайлу на чай; Ганна поставила пирог на стол, а Ростислав произнёс: “Смею заверить, я вас не подведу”. Все рассмеялись. И Оксана тоже — впервые за долгие годы смеялась свободно.
Через девять месяцев появился Денис. Старое родильное отделение продувало насквозь, из окна тянуло холодом; санитарка шепнула: “Отец хочет взглянуть на малыша”. Оксана прижала ребёнка к стеклу, а во дворе Ростислав с товарищами едва сдерживали радостные возгласы.
Жизнь стала напоминать настоящий дом. Небольшой, с облупившейся краской на рамах окон — но всё же дом. Ростислав укладывал паркетины, чинил проводку, варил борщ и развешивал занавески. Оксана трудилась в читальном зале: от пола до потолка полки с книгами — каждая хранила тихий голос без перебивок.
Позже родились ещё сын и дочь. По вечерам она укладывала детей спать и чувствовала: кольцо из прошлого детства наконец разомкнулось. “У нас дома не будет крика”, — говорила она мужу. Тот отвечал привычным кивком: “Смею заверить”.
Иногда приезжал Любомир. Уже не с Валерией, а с другой женщиной — весёлой парикмахершей со стремительными движениями и лёгким смехом. Он усаживал внуков себе на колени и восхищённо наблюдал за тем, как маленькая ручка ловко подцепляет макароны вилкой — словно это был цирковой трюк. Оксана сидела напротив и думала о том времени, которое уже ушло навсегда. И постепенно отпускала обиды — не сразу, но шаг за шагом.
С матерью всё складывалось сложнее. Как-то раз Оксана заглянула к ней в столовую — та работала там посудницей: косынка завязана на плече, под глазами синеватые круги усталости. Она собирала грязную посуду и вполголоса фальшиво напевала что-то своё; от этого становилось только тоскливее. Оксана хотела подойти ближе и сказать: “Я здесь рядом… я стала мамой… я никуда не делась”, но увидела в её взгляде пустоту стеклянного равнодушия… Повернулась молча и ушла прочь без слов приветствия — ушла ещё на несколько лет.
С возрастом у Оксаны появилось ощущение двойной жизни: она жила сразу за себя настоящую и за ту девочку из прошлого, что когда-то пряталась ночью под чужим окном от страха дышать громко. Она оберегала домашний уклад так же бережно, как библиотекарь охраняет редкие издания: у неё дома никто не кричал, не ломал чайников и не бил стёкол; гости знали меру времени.
А вот Таня металась от одного мужчины к другому словно мотылёк вокруг лампы: сначала один старше её лет на двадцать; потом другой добрее сердцем — но всегда с бутылкой рядом; затем третий… а вскоре снова первый вернулся в её жизнь по кругу. У Тани был сын Остап. Она любила его по-своему сильно… но это “по-своему” получалось у неё плохо даже при всём желании стараться лучше.
