Когда мне исполнилось двадцать два, все вокруг наперебой твердили: «Дар… талант… деньги… слава».
Но спустя десятилетие я понял — они ошибались.
Курт Воннегут, пожалуй, выразился бы иначе: «Ты повзрослел».
Ведь зрелость, по его мнению, — это умение осознавать границы собственных возможностей.
***
После смены в супермаркете, где я подрабатываю грузчиком, я стоял в школьном холле рядом с маленьким сыном.
— Папа, дай пятнадцать гривен. Я в буфет за пирожком сбегаю. — Он потянул меня за рукав. — Сегодня с яблоками. Тёплые.
— Сколько?
— Пятнадцать.
Я сунул руку в карман и нащупал купюру. Даже не глядя знал: это была сотня. Последняя.
«Дать? Не давать?» — пульс застучал в висках.
Сын заметил мою нерешительность и метнулся к турникету.
— Ладно! У мамы попрошу! — крикнул он на бегу.
***
Я рванулся следом за ним.
Уборщица удивлённо вскинула голову на мой шумный проход.
— Женщина! Да что ты себе позволяешь?! Ты же совсем себя не уважаешь! — прошипел я Марьяне прямо в лицо от злости и стыда.
Она схватила меня за локоть и быстро увела прочь от посторонних глаз — к себе в тесную подсобку, пропитанную запахом мокрых тряпок и старого мыла.
***
— Опять напился? — процедила она сквозь зубы с яростью. — Стыдись хоть перед ребёнком!
— Марьяна… зачем ты здесь? Ты не должна быть уборщицей! — выкрикнул я с отчаянием в голосе.
— А кто сына кормить будет? — кивнула она куда-то за мою спину.
Я обернулся. Там стоял наш мальчик.
— Па… ма… я пошутил! — затараторил он сквозь слёзы, вытирая их рукавом. — Мне пирожок не нужен…
***
— Марьяна, пойдём домой… прошу тебя… Я больше ни капли… – Я рухнул на колени перед ней. – Всё брошу!
— Поклянись. – холодно произнесла она. – Вон икона стоит. Перед ней поклянись!
На маленьком столике под старой клеёнкой рядом с кружкой чая, покрытого мутной плёнкой, стояла небольшая иконка со стертым ликом святого.
— Клянусь… – выдохнул я без колебаний, счастливый лишь от того, что Марьяна не потребовала присягнуть перед сыном.
Понимая шаткость своей решимости, я схватил икону со стола и спрятал её в карман брюк.
