— Мама теперь будет жить с нами, — произнёс Михайло, занося в прихожую два чемодана.
Я застыла с половником в руке над кастрюлей.
Свекровь стояла на пороге. Невысокая, растерянная. В руках у неё был пакет с лекарствами от давления.
— Что значит — жить?
— Дом продали. Деньги Никите дал на открытие дела. Маме больше некуда пойти.
Половник громко стукнулся о край кастрюли — звук прозвучал резче, чем я ожидала. Я выключила плиту и вытерла руки о кухонное полотенце.
— А ты у меня спросил?
Михайло поставил чемоданы у стены и выпрямился:
— Это моя мама, Леся. Я что, должен был оставить её на улице?
Валентина попыталась изобразить улыбку. Губы дрогнули:
— Лесечка, я ненадолго. Как только Никита вернёт деньги — сниму себе угол…
Я посмотрела на мужа. Он отвёл взгляд в сторону.
Значит, денег от Никиты не будет. Ни сейчас, ни потом.
Два миллиона гривен за дом ушли в очередную его авантюру. И теперь свекровь оказалась здесь.
— Хорошо. Пусть остаётся. Но при одном условии.
Михайло напрягся. Валентина крепче сжала пакет с таблетками.
Я говорила ровно и спокойно — двадцать шесть лет брака научили контролировать голос даже тогда, когда внутри всё бурлит.
— Валентина живёт у нас, но полностью заботится о себе сама: готовит себе еду, убирает за собой, стирает своё бельё. Я не нанималась быть обслуживающим персоналом.
Михайло вспыхнул:
— Леся!
— Я ещё не договорила. Мы оба работаем полный день и возвращаемся домой без сил. У нас нет возможности ухаживать за кем-то ещё. Если Валентина может справляться самостоятельно — пожалуйста. Если нет — пусть Никита решает проблему.
— Но он же…
— Тогда пусть возвращает деньги и снимает матери жильё сам. Это его долг перед ней и перед нами тоже: он взял два миллиона гривен.
Свекровь стояла у двери так тихо, словно хотела исчезнуть прямо в стене.
Михайло дышал тяжело и прерывисто.
Я повернулась к плите:
— Ужин будет через десять минут. Покажи маме комнату.
Он молча поднял чемоданы и кивнул матери головой в сторону коридора. Они прошли в дальнюю комнату — ту самую, где раньше была моя мастерская: там стояли швейная машинка, гладильная доска и полки с тканями.
Теперь это стало чужим пространством.
Слышно было приглушённое объяснение мужа матери; Валентина отвечала почти неслышным голосом — едва различимым шёпотом… Потом Михайло вышел из комнаты и прошёл мимо кухни так же молча, не взглянув на меня ни разу; дверь ванной захлопнулась за ним с глухим звуком.
Я помешала суп ложкой и почувствовала спокойствие внутри себя.
Утром Валентина поднялась раньше всех остальных в доме; я услышала её осторожные шаги по коридору — мягкие тапочки едва шуршали по полу из паркета.
Когда я вышла на кухню, она как раз мыла свою чашку под струёй воды; рядом лежал использованный чайный пакетик — аккуратно отжатый и положенный на блюдце без капель вокруг него.
Свекровь обернулась ко мне с виноватой улыбкой:
— Доброе утро, Лесечка… Я только чай попила…
— Доброе утро…
Я достала свою чашку из шкафа и включила чайник греться; Валентина вытерла руки полотенцем и повесила его обратно ровно на крючок возле раковины.
— Михайло сказал мне: ты к десяти уходишь?
— К девяти ухожу…
— А-а… Тогда я после девяти всё приберу… Чтобы тебе не мешать…
Она тихо вышла из кухни и закрыла за собой дверь своей комнаты; оттуда доносились звуки переставляемых стульев… Она что-то раскладывала или убирала по местам…
Михайло вышел из спальни молча; налил себе кофе без слов… даже не посмотрел в мою сторону…
— Ну как? Устроилась нормально? — спросила я спокойно через несколько секунд тишины между нами.
— Да… — коротко ответил он без выражения лица…
— Ты ей объяснил про уборку?
Он кивнул:
— Объяснил…
Кофе он выпил залпом… Поставил чашку в раковину… Пошёл одеваться дальше…
Я доела бутерброд медленно… Потом посмотрела сквозь окно во двор…
Октябрь вступал в свои права: деревья почти оголились от листвы…
