Когда я мыла посуду, за спиной раздался голос:
— Мама под присмотром врачей.
Я резко обернулась. Из рук выскользнула тарелка, но, к счастью, не разбилась — с глухим звуком опустилась в раковину.
— Что произошло?
— Давление поднялось. Никита вызвал скорую. Сейчас она в кардиологии.
— Всё серьёзно?
— Не знаю. Завтра собираюсь к ней.
Я вытерла ладони полотенцем. Хотела сказать: «Передай ей привет», но вместо этого произнесла:
— Пусть поправляется.
Михайло задержал на мне взгляд. В его глазах было что-то пугающее — не злость, а хуже. Разочарование.
— Тебе даже не интересно, в какой больнице она лежит?
— А зачем мне это знать?
— Мало ли… вдруг захочешь её навестить.
— Не захочу.
Он коротко кивнул, будто именно этого и ожидал:
— Так и думал.
Он вышел из кухни. Я осталась стоять у раковины с мокрыми ладонями. Холод пробирал до костей. Я снова включила воду и домыла тарелку — движения были механическими, как по инерции.
Прошёл месяц. Валентину выписали — Михайло сообщил сухо: «Маме лучше. Сейчас у Никиты». Я просто кивнула в ответ.
Мы почти не разговаривали — только о необходимых вещах: «Соль закончилась», «Ты оплатил счета?», «Надо вызвать сантехника». Всё было предельно вежливо и отстранённо.
Однажды вечером я больше не смогла сдерживаться:
— Сколько это будет продолжаться?
Михайло оторвался от телефона:
— Что именно?
— Это молчание… Будто меня вообще нет рядом!
Он отложил телефон и внимательно посмотрел на меня:
— А чего ты ожидала, Леся?
— Хотела хотя бы услышать вопрос: согласна ли я!
Он помолчал секунду и бросил:
— Я думал, ты человек…
Эти слова прозвучали как приговор. Внутри всё сжалось:
— То есть я уже не человек? Только потому что не стала ухаживать за твоей матерью?
— Потому что ты отвернулась от беспомощной старушки…
— Которую ты привёл домой без моего ведома!
— Она моя мама!
Я повысила голос впервые за долгие недели:
— А я твоя жена! Мы вместе двадцать шесть лет! Ты хоть раз спросил моего мнения? Когда Никите деньги одалживал — спрашивал? Когда мать поселил у нас — советовался? Кто я для тебя вообще? Просто мебель?!
Михайло молчал долго, потом тихо произнёс:
— Ты права… Не спрашивал. Но ты могла бы проявить сочувствие…
Я ответила жёстко:
— А ты мог бы проявить уважение ко мне!
Мы смотрели друг на друга молча. В его взгляде была боль — настоящая, глубокая… Но у меня внутри тоже всё болело не меньше.
Он начал тихо:
— Может нам…
Я перебила:
— Что?
Он пожал плечами:
— Подумать… о будущем…
Я поднялась из-за стола и ушла в спальню. Легла прямо в одежде и уставилась в темноту потолка.
В голове крутилась одна мысль: он действительно ни разу не спросил моего мнения… И я имела право отказать ему тогда…
Но почему же так больно теперь?..
Прошло ещё два месяца. Мы так и не развелись. Живём под одной крышей как чужие люди: здороваемся формально, расходы делим пополам, конфликтов избегаем.
Но что-то между нами треснуло окончательно… И уже никогда не склеится по-настоящему.
Иногда среди ночи просыпаюсь с мыслью: а если бы я тогда просто принесла ей воды? Один-единственный раз… Не из жалости даже — просто по-человечески…
Потом прогоняю эти мысли прочь: ведь он даже не спросил моего согласия! Это была моя граница! Моё право!
Только почему это право такое ледяное?..
Михайло теперь встаёт раньше меня, уходит на работу без слов прощания. Вечером возвращается домой молча ужинать и сразу идёт спать отдельно от меня. По выходным ездит к матери один — ни разу даже намёка на приглашение…
А я и сама ничего не прошу…
Зоряна говорит мне иногда: «Леся, может стоит поговорить с ним? Попробовать восстановить хоть что-то?». А я отвечаю однообразно: «О чём говорить? Я ведь права».
Она замолкает ненадолго… Потом тихо добавляет: «Ты права… Но очень одинока».
Я отворачиваюсь к окну… За стеклом ноябрьский ветер раскачивает голые ветви деревьев…
Права… И одинока…
Наверное, это и есть цена личных границ…
Я пишу об этом потому что знаю — мы все через это проходим когда-нибудь… Но боимся признаться даже себе вслух…
Если вы узнали себя или задумались о том, где проходит ваша черта между правотой и человечностью — оставайтесь со мной здесь дальше…
