Нет, она по-прежнему дышит, ходит, разговаривает по телефону — но это уже не та мама. Не та, что жарила блины по воскресеньям и читала сказки перед сном. Я не знаю, как достучаться до неё…
— Господи… что же я натворила… — прошептала Ирина Руденко, прижимая к груди детский рисунок.
Спустя пятнадцать минут она уже неслась по трассе в сторону столицы. В голове всплывали обрывки прошлого: вот они всей семьёй едут на дачу, Екатерина Ткачук на заднем сиденье напевает под радио, а Богдан Иваненко за рулём подмигивает жене в зеркало…
— Папа, посмотри! Облако какое красивое!
— Ира, любимая, может остановимся перекусить?
— Мамочка, спой со мной эту песню!
*Как же всё изменилось.*
Телефон Екатерины Ткачук был отключён. Но Ирина знала расписание автобусов — её привычка всё заранее планировать теперь оказалась кстати. До столицы четыре часа пути — значит, дочь должна быть на центральном автовокзале. Никогда ещё дорога не казалась такой бесконечной.
На вокзале было многолюдно. Ирина металась между залами ожидания, вглядываясь в каждое юное лицо. Сердце стучало где-то у самого горла. А вдруг она опоздала? А если автобус уже ушёл?
И вдруг…
— Катя!
Девочка сидела у окна и крепко сжимала в руках старенький рюкзак. Рядом стоял небольшой чемодан — тот самый, с которым они когда-то ездили к морю. Увидев мать, Екатерина вздрогнула и попыталась подняться со скамейки, но Ирина уже опустилась перед ней на колени прямо посреди зала ожидания — не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих.
— Прости меня… — голос дрожал от эмоций. — Прости за то, что я была слепа… что не чувствовала… что оставила тебя одну справляться со всем этим…
— Мама?.. — Екатерина смотрела на неё широко раскрытыми от изумления глазами. — Ты… ты плачешь?
— Я так давно этого не делала… что почти забыла как это бывает… — сквозь слёзы Ирина попыталась улыбнуться. — Думала: должна быть сильной… А на самом деле просто пряталась от боли за работой… убегала от нашего горя вместо того чтобы быть рядом с тобой.
Екатерина молчала; её пальцы медленно разжались и отпустили рюкзак. Вокруг звучали объявления о прибытии автобусов; кто-то смеялся; кто-то громко разговаривал по телефону… Но для них двоих всё будто замерло.
— Я видела твои рисунки… — тихо продолжила Ирина Руденко. — Они потрясающие… И они разбили мне сердце… Потому что я поняла: ты была так одинока всё это время…
— Ты даже не знала, что я рисую… — голос дочери дрожал от обиды и боли. — Папа всегда говорил: у меня талант… А ты?.. Когда ты вообще последний раз заходила ко мне в комнату?
Ирина прикусила губу: действительно… когда? Месяц назад? Или два? Она приносила чистое бельё… или это делала домработница?
— Я нашла папин дневник… – проговорила она после паузы. – Галина Марченко принесла его вчера вечером… Он писал о тебе… о нас всех… О том, как мечтал этим летом свозить нас к морю…
Екатерина вздрогнула:
— Дневник?.. Он правда писал обо мне?..
— Каждый день… О твоих успехах в школе… о том как ты рисуешь… о твоих мечтах и надеждах… Он замечал каждую мелочь и всё помнил… А я?.. Я предала вас обоих – спряталась за работой и думала: так будет легче…
— Мне не нужна была сильная мама… – прошептала Екатерина Ткачук почти неслышно. – Мне нужна была просто мама… Та самая – которая обнимает когда грустно… которая слушает… которая просто рядом…
Ирина протянула руку и бережно коснулась щеки дочери, стирая слезинку:
— Я здесь теперь… И никуда больше не уйду… Только дай мне шанс всё исправить…
Прошло три месяца.
В городской галерее было непривычно оживлённо: посетители переходили от одной картины к другой – яркие цвета сменялись глубокими тенями; работы были живыми и трогательными до мурашек.
Под каждой из них висела аккуратная табличка: «Екатерина Ткачук».
