— Чайник у тебя, Кристина Павленко, совсем уже с ума сошёл от накипи. Вода — как мелом разбавленная. Пить невозможно.
Кристина Павленко застыла в проёме собственной кухни, не успев даже снять промокший пуховик. С капюшона капало прямо на ламинат — третий день подряд на улице месиво из мокрого снега и реагентов. Но лужи под ногами сейчас волновали её меньше всего.
На её стуле, за её столом и с её любимой чашкой в руках — той самой, с синими маками — сидела Галина Шевченко.
— Добрый день… — только и смогла вымолвить Кристина Павленко. Голос звучал хрипло, будто она часами кричала на морозе. — А вы… каким ветром? И ключи откуда?
Бывшая свекровь — уже восемь лет как бывшая — неспешно сделала глоток из чашки, поморщилась так, словно пригубила уксус, и придвинула к себе вазочку с печеньем. Выглядела она иначе, чем запомнилась Кристине Павленко: прежде статная женщина в каракулевой шубе и с кольцами на пальцах теперь казалась сутулой тёткой в поношенной серой кофте с катышками. Но взгляд остался прежним: цепким, оценивающим каждый миллиметр пыли вдоль плинтуса.
— Анастасия Яковенко впустила. Внучка всё-таки — не стала бабушку за дверью держать, в отличие от некоторых. — Галина Шевченко надкусила печенье; крошки тут же осыпались на чистую скатерть. — Почему ты не отвечаешь на звонки с незнакомых номеров? Я трижды набирала.
— Работаю я, Галина Шевченко. Сейчас отчётный период. — Кристина Павленко наконец пришла в себя: сняла шапку и сунула её в карман пуховика. — А где Анастасия?
— В магазин побежала. У тебя ж в холодильнике хоть мышей разводи: ни колбасы приличной, ни творога нормального… Чем ты ребёнка кормишь? Этими полуфабрикатами из бумаги?
В груди у Кристины Павленко медленно поднималась тяжёлая волна раздражения; где-то под рёбрами начинало бурлить что-то вязкое и горячее. «Ребёнку» между прочим двадцать лет; учится на третьем курсе университета и вполне способна сварить себе гречку без посторонней помощи.
— Галина Шевченко… давайте ближе к сути, ладно? — Она прошла к раковине и включила воду просто для того, чтобы занять руки хоть чем-то полезным; игнорировать присутствие гостьи становилось всё труднее. — Вы восемь лет сюда не заглядывали вообще. Даже когда у Анастасии был выпускной — ограничились открыткой в мессенджере и всё… Что случилось?
Позади звякнула ложка о фарфоровую чашку.
— А что теперь? Мне по расписанию приходить к родной внучке? У меня обстоятельства сложились… Жить мне негде сейчас, Кристина Павленко. Вот что произошло.
Шум воды бил по нержавейке монотонным потоком; Кристина смотрела на струю так пристально, будто пыталась уловить смысл сказанного между каплями: «Жить негде». У Галины Шевченко ведь была шикарная трёшка в старом доме сталинской постройки на проспекте Мира! Та самая квартира, которой она при каждой размолвке тыкала ей под нос: «Я живу как королева! А ты приехала из своей провинции – сразу под крышу!»
Кристина перекрыла воду и обернулась:
— Что значит «негде»? А квартира?
Галина Шевченко отвела взгляд и принялась ногтем тереть пятнышко на скатерти:
— Продала я ту квартиру… вложилась… ну это уже детали… В общем так вышло: квартиры пока нет… Стройка заморожена… суды идут… Мне бы где-то переждать месяц-другой…
— Месяц-другой?.. — Кристина опёрлась спиной о край столешницы; ноги ныли после целого дня за компьютером без передышки. — Галина Шевченко… при всём уважении… У нас двушка: одна комната у Анастасии Яковенко под спальню-кабинет занята полностью; во второй я сама сплю… Где вас размещать? На коврике перед дверью?
— Да зачем же сразу коврик? – искренне удивилась свекровь – Я спокойно устроюсь в большой комнате – там диван есть удобный! Ты переберёшься к дочери – вы же обе девушки молодые – разместитесь как-нибудь! Раскладушку поставите…
Кристина закрыла глаза и мысленно досчитала до трёх… Не помогло.
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Это значит «нет», вы здесь жить не будете. Я понимаю вашу ситуацию… но это не гостиница общего пользования! Есть хостелы… есть гостиницы… Есть Богдан Мельник наконец – ваш сын! Вот туда и направляйтесь!
При упоминании сына лицо Галины Шевченко дёрнулось едва заметно; губы сомкнулись плотно-плотно – словно куриная гузка стянулась ниткой молчания…
