— Тогда она сказала мне, — продолжил Изяслав. — «Никогда не говори Тамаре. Она и так с трудом оправилась. Если узнает, что отец ушёл из-за другой женщины — не простит. Ни его, ни меня».
— А потом?
— Потом Павел умер. Это было тридцать три года назад. И Лилия пришла ко мне. Сказала: «Если я уйду раньше — молчи. Но если она сама спросит, если сама найдёт — тогда можно».
Я подняла взгляд.
— Она знала, что я найду ту записку?
— Она берегла этот шар полвека, Тамара. Каждый год вешала его первой на ёлку. Думаю, она ждала этого момента. Ждала, когда ты будешь готова.
Я молчала. В голове звенела пустота.
Лилия ничего не скрывала. Она хранила это для меня. Для того дня, когда я стану взрослой настолько, чтобы понять всё и простить.
Не её и не Павла.
Себя самой — за то, что никогда не задала вопроса. За то, что позволила тишине вырасти между нами стеной.
— Она тебя очень любила, — сказал Изяслав тихо. — Больше всего на свете. Всё делалось ради тебя.
Я поднялась со стула.
— Спасибо вам… За правду.
Он кивнул в ответ.
— Думаю, она хотела бы, чтобы ты узнала это сама… Раз уж нашла.
*
Наступал вечер перед Новым годом.
Я стояла посреди комнаты Лилии… Нет — теперь это уже была просто комната в доме моего детства. Дом, где меня ждали и любили по-настоящему.
Я достала ёлку — небольшую искусственную, ту самую, которую мама купила ещё в девяностые годы прошлого века. Поставила её в угол и включила гирлянду.
Затем открыла коробку с игрушками и достала синий стеклянный шарик. Он лежал у меня на ладони: тяжёлый от времени и воспоминаний, холодный и гладкий на ощупь.
На дне коробки обнаружилась старая бархатная тряпочка тёмно-зелёного цвета с потёртыми краями по бокам. Ею мама каждый год протирала игрушки перед тем как развесить их по веткам ёлки… Я помнила её руки: как бережно они скользили по стеклу шарам — словно касались чего-то живого и дорогого сердцу.
Я взяла эту тряпочку и повторила тот же жест: провела по поверхности шара так же осторожно…
Мамины руки… Теперь они были моими руками.
Потом я подошла к столу и села писать письмо: взяла лист бумаги и ручку…
«Мама… Я поняла всё… Прости за то, что так долго шло осознание… Я тоже тебя люблю».
Мой взгляд остановился на первом слове: «Мама». Буква «М» получилась обычной…
Но ниже было слово «Прости»… Что-то было не так…
Я написала ещё одно слово: «Дочь».
И замерла…
Буква «Д» вышла зеркальной стороной наружу — точно так же я писала в детстве… Как тогда в письме Марко…
Я смотрела на эту перевёрнутую букву сквозь слёзы… И улыбалась…
Исправлять ничего не стала…
Свернула записку трубочкой… Осторожно вложила внутрь синего шара… Туда же… Где пятьдесят лет назад лежало другое послание от восьмилетней девочки… Которая ждала возвращения отца…
Теперь там две записки…
Одна была просьбой…
Другая стала ответом…
Шар повис первым на ветке ёлки… Как делала Лилия каждый Новый год…
От него исходил запах хвои… Старый еле уловимый аромат… Пропитавший стекло за полвека хранения…
Я стояла у ёлки и думала о том… Что прощать ушедших труднее всего… Потому что живые могут сказать слово или попросить прощения… А мёртвые молчат…
Но иногда молчание тоже говорит многое…
Иногда оно означает: «Я верила в тебя… Верила, что поймёшь».
И я поняла тебя… Мама…
За окном медленно падал снег… Первый этой зимой… Крупные хлопья ложились мягко и беззвучно…
Это был Новый год…
Первый без неё рядом…
Но я больше не чувствовала себя одинокой…
В синем шаре среди веток ёлки звучал её голос… Хранилась её любовь… Её прощение – то самое чувство, которое она берегла для меня целых пятьдесят лет…
Я выключила свет в комнате – осталась только гирлянда: мигающая красным, зелёным и синим огоньками…
И тот самый шарик – с двумя письмами внутри…
Одно – «верни папу»…
Другое – «я тоже тебя люблю».
Замкнувшийся круг любви и прощения…
