А однажды, когда Оксане исполнилось восемь лет, она проснулась посреди ночи — мучила жажда. Тихо ступая по коридору, направилась на кухню. Но, дойдя до дверного проема, застыла как вкопанная. За столом сидел тот самый усатый мужчина, что приходил днем. На нем не было майки, брюки были расстегнуты, а на его коленях — к изумлению девочки — устроилась мама.
Увидев Оксану, он не смутился и даже расплылся в широкой улыбке.
— А вот и солнышко проснулось. Иди ко мне, Оксаночка, посиди с нами немного.
Он протянул к ней руку. Оксана отступила назад — сцена перед глазами казалась ей пугающе странной. Мама вскочила с его коленей и нахмурилась.
— Мирон, ну что ты лезешь к ребенку? Оксана, марш в кровать! Немедленно!
— Да я же ничего такого… Галина… Я по-доброму… — пробормотал дядя Мирон. — Она ж как фарфоровая куколка… Я бы пальцем не тронул…
Оксана метнулась обратно в комнату и нырнула под одеяло. Там она лежала без движения до тех пор, пока сердце не перестало грохотать в груди. Утром мама была как всегда: суетилась у плиты с яичницей и болтала о школе.
Таких «дядей» было немало. Дядя Пётр с золотым зубом обожал «щекотать» ее своими толстыми пальцами под мышками. Дядя Арсен пах бензином и вручал ей пятирублевку со словами: «Только никому не рассказывай про нас с мамой… Это наш секретик». Был еще дядя Макар — молчаливый до жути: он просто смотрел на нее долго и тяжело — от этого взгляда хотелось исчезнуть.
Оксана тогда еще не понимала всей сути происходящего. Она ощущала лишь липкую мерзость, которая будто поселилась в доме: цеплялась за занавески, въедалась в ворс ковра в гостиной, пряталась в отпечатках помады на чашках матери. Девочка стала мыться по три раза за день; терла руки до красноты; вздрагивала от любого прикосновения. В школе она превратилась в тихую отличницу: уроки всегда сделаны вовремя, друзей домой никогда не звала.
Ненависть пришла позже — лет в двенадцать или тринадцать — когда все разрозненные кусочки сложились у нее в голове в одну отвратительно ясную картину. Тогда она поняла: мама нарочно отправляла ее гулять; поняла смысл стонов и смешков за стенкой; осознала взгляды этих мужчин и их прикосновения; поняла значение слова «секретик». Самое страшное заключалось даже не в том, что это происходило рядом с ней… А в том, что мама сама этому способствовала: приглашала этих людей к себе домой и открывала им двери.
Однажды вечером особенно мерзкий тип по имени Степан попытался настойчиво чмокнуть ее на прощание прямо при выходе из квартиры. Когда он ушел довольный собой и оставил деньги матери на кухне – та вернулась сияющая.
— Ну что ты моя хорошая! Завтра купим тебе новую кофточку! – радостно сообщила Галина.
Оксана стояла у раковины и мыла чашку – вдруг резко обернулась так быстро, что вода брызнула на пол.
— Не нужна мне твоя кофточка! – закричала она так громко, что голос сорвался на визг. – Не пускай больше сюда этих… мерзких уродов! Терпеть их не могу! И тебя тоже ненавижу!
Мамино лицо перекосилось от ярости. Она шагнула к дочери и ударила тыльной стороной ладони прямо по губам.
— Ты как разговариваешь?! Кто тебя кормит? Кто одевает? Папаша твой подох да бросил нас одних! А я тут стараюсь из последних сил! Думаешь мне легко?! Жить надо как-то! Ты ничегошеньки не понимаешь!
Оксана приложила ладонь к пылающим губам и смотрела на мать остекленевшим взглядом. В тот миг внутри нее словно все застыло навсегда: любовь исчезла без следа вместе с жалостью или привязанностью… Остался только ледяной комок ненависти да одно-единственное желание – убежать отсюда навсегда.
***
Она сбежала сразу после окончания школы – ей было восемнадцать лет. Собрала немного вещей в старенький чемоданчик, взяла накопленные гривны и уехала первым попавшимся поездом на север страны.
